What we do in life, echoes in eternity
Название: Вратарь
Автор: Quillslinger
Оригинал: www.fanfiction.net/s/4329250/1/The_Keeper
Перевод: timros (Солонка)
Пейринг: 8059
Рейтинг: NC-17
Жанр: romance, general
Дисклеймер: всё принадлежит сами-знаете-кому
Саммари: Дайте мне точку опоры, и я переверну мир.
Примечание переводчика: Поскольку ностальгия доедает последние остатки совести и мозга, выкладываю этот перевод здесь, чтобы после очередного болезненного переезда не пришлось искать семью собаками на болотах Баскервилей. Автор рисунка живёт здесь. Весь текст в пост не поместился — окончание в комментариях.
читать дальше
В июле 2006 года Джанлуиджи Бюффон был снят с соревнований за Кубок Мира из-за драки во время матча с клубом Ювентус. В 2006 году его имя было у всех на устах, но лет десять тому назад он был всего лишь малоизвестным местным футболистом, гонял мяч за Парму, больше ничего примечательного о нём и не скажешь. На каком-то очередном июльском званом ужине Хаято увидел его около лестницы в отцовской бальной зале: перчатки, джерси, маникюр под новый смокинг, идеально начищенные остроносые ботинки, каблуки легко стучат по паркету.
Джанлуиджи опирается на витые перила одной рукой, в другой — бокал вина: бледный глянец Тосканского солнца под пеленой нежного света многочисленных хрустальных люстр. Гокудера был приглашён на этот вечер в качестве юного дарования — начинающего пианиста, у которого уже есть приятные черты профессионала: тонкие суставчатые пальцы, маленькие изящные косточки. Гокудера прекрасно помнит ужас, охвативший его при виде этих взволнованных, беспокойных смуглых рук Джанлуиджи. Внимательный, сосредоточенный взгляд, изучающий и запоминающий малейшие движения. Мучительные сомнения, терзания совести были отброшены — он хотел взглянуть в глаза этому огромному незнакомцу.
— А ты наблюдательный, — разговор перетекает в нужное русло. Гокудера машинально потянул воротничок и недоверчиво нахмурился. Бюффон этого даже и не заметил. — Здесь очень красиво. Можешь мне помочь? Кажется, я немного потерялся.
— То есть?
— Тебе не кажется, они ошиблись с выбором главной персоны на вечер? — Небрежный смех. Он теребит отворот пиджака, будто пытается заслужить доверие Хаято.
Прежде, чем Гокудера успел придумать ответ, к их разговору присоединился ещё один человек. Мелодичный женский смех, взмах чёрной тафты — голубые глаза Бюффона тают, наполняются радостью.
— Кажется, я спасён, — Он поправляет осанку. — Тебя как тебя зовут, парень?
— Хаято. — Гокудера отвечает с минутной задержкой.
— Хаято. — Бюффон, улыбаясь, повторяет вслух. — А меня зовут Джанлуиджи. Приятно познакомиться.
Он передаёт свой полупустой бокал проходящему мимо официанту, и нежно обнимает покорное женское плечико. Они обмениваются улыбчивыми взглядами и уходят, оставляя Гокудеру один на один со своими размышлениями. А тот запоминает едва уловимое, плавное движение длинных пальцев вниз по ножке хрустального фужера к тонкому плечу. На этом их первое знакомство окончено.
С годами этот человек для него из Джанлуиджи превратился в Джиджи. Джиджи из Аззури, Джиджи — Человек–Паук. Джиджи — легенда, да, конечно — особенно после матча в Германии — и теперь Джиджи Павший. Его втянули в запутанную криминальную историю, дошло даже до повестки в суд. О нём судачили всяк и каждый, за ним пристально следили. Теперь они видели то, что Хаято увидел тогда, у лестницы: человека, который точно знал своё место в схеме игры жизни, созданной специально для него. Хищный взгляд голубых глаз прикован к цели, и эта цель — весь мир.
Одним тёплым апрельским днём Реборн сказал: «У Цуны будет отдельное специальное поручение на время свободной недели перед экзаменами. Ваша задача — быть готовыми к любым изменениям в плане».
Об этом все благополучно забыли, но, как известно, жизнь нас заставляет многое делать добровольно. Им пришлось быстро вспомнить о словах Реборна ровно через две недели, когда они пристёгивали ремни безопасности в самолёте, направляющемся в Италию, а точнее, в Милан. За всё это время никто из них не удосужился серьёзно относиться к словам Реборна и понимать его высказывания буквально.
Факты говорят сами за себя. Конкретно в данный момент времени и пространства в атмосфере царит постоянное подозрение и недоверие. Из списка «подозреваемых» выпадают только: Сасагава, оставшийся на скамье запасных игроков из-за приближающихся экзаменов в колледже (одна только мысль о нём в колледже наводит тоску и уныние) и дети, потому что слишком шумные (мудрое решение). Остальных, в том числе и девчонок с их постоянным удивлением на лицах, в аэропорту встретит и заберёт специальный кортеж. Их разместят в отдельных апартаментах в Брюне, где у Реборна зарезервирован весь тринадцатый этаж.
Вообще–то, Гокудера всегда на чеку. Для него все малейшие подвижки являются прямыми сигналами изменений в планах. Десятому до совершеннолетия осталось ещё года полтора — Гокудера точно помнит дату — и чем ближе этот знаменательный день, тем более очевидными становится расстановка сил в этой шахматной партии. Правая рука обязан следить за всеми изменениями внутри Семьи, и, поскольку из всех присутствующих только Гокудера знает Реборна дольше всех (ну, за исключением его мерзкой сестрицы), Гокудера гордится тем, что он всегда в курсе дел Семьи. А если так, то он не должен удивляться чему-нибудь вроде:
— Куда вы везёте Десятого, Реборн–сан?
Реборн делает вид, что не слышит вопрос, и неспешно идёт по длинному холлу от эскалаторов. Вопреки всем законам физики, Гокудере приходится буквально подпрыгивать на месте, чтобы сохранять видимость размеренной неторопливой походки.
Так они прошли через фойе. Времени четыре часа утра, и всё равно, к их приезду в зале важно суетится персонал, чуть ли не расшаркивающийся перед ними. Их лица источают гостеприимство и радость при виде их делегации.
— У Цуны на завтра специальное задание. — Реборн не терпит возражений. — И мы сейчас туда направляемся.
— Чёрт возьми, «туда» это куда?!
— Палермо.
— Палермо? Это же на другом конце страны!
— Значит, нам придётся успеть на самый первый рейс, — Реборн, как обычно, само спокойствие.
Они выходят на тротуар, где вдоль гостиницы стройными рядами вытянулись одинаковые чёрные машины, тонированные окна бликуют от каскада ядовитого света уличных фонарей. Гокудера снова задаёт вопрос Реборну, и снова не получает на него ответ. И тут Гокудера понимает, что он стоит и тупо пялится на макушку шляпы Реборна, откуда на него уничижительно и почти с жалостливым снисхождением смотрит Леон. Слушай, а ты чего ещё хотел, читается в его огромном жёлтом глазу.
— Даже не пытайся туда пробраться тайком.
— Я и не собир…
— Ты думал об этом. Не надо. Иначе я свяжу тебя и утоплю в канале.
Пока Реборн открывал дверцу машины, перед глазами мелькнул Десятый: он аккуратным брёвнышком лежал на заднем сидении, связанный по рукам и ногам, во рту живописно торчал кляп. Это дивное видение из жизни простого итальянского мафиози окончательно переубедило Гокудеру ехать куда–либо. Он усилием воли заставил себя разжать кулаки, хоть пальцы произвольно сжались в ребристое средоточие силы. С огромным трудом Гокудера убедил себя, что в остекленевших глазах Цуны, видимых в крошечный просвет между сидениями, застыло выражение, которое нужно понять как «Держись, Правая рука! Не волнуйся за меня! Смело выполняй указания Реборна!», а вовсе не «Спаси!»…
— А нам что делать?
Тонированное окно, в которое минуту назад Гокудера так хотел залезть, чтобы вытащить Цуну из лап Реборна, медленно опустилось. Привычно бесстрастное лицо Реборна окрасила слабая улыбка.
— Бьянка присмотрит за девочками. А ты в это время займись Ямамото. Покажи ему город.
С этими словами машина Реборна уехала, оставив Гокудеру на стоянке перед гостиницей в одной футболке и в одном носке. Хаято с тревожной тоской смотрел, как вдали исчезают из виду их сигнальные огни.
— Бейсбольный придурок уже был в Италии!
У итальянцев есть поговорка: «Могилы полны загробной свободы».
Гокудере казалось, что он вполне способен добавить ещё пару-тройку свежих. Прямо сейчас. Уже минут десять он, как последний дурак, стоит в коридоре перед дверями номера, правда, на ногах уже два носка, но всё в той же футболке со стразиками «Смертельно опасен!». Острый прицельный взгляд, как у винтовки 20-ого калибра, он полностью контролирует свои действия, аккуратно поднимает кулак, чтобы постучать вот в эту дверь как можно громче. Десять минут сверлит eё взглядом…
Откуда–то из глубины апартаментов доносится невнятное бормотание, потом приглушённый шорох, удар, возня — так обычно пробираются на ощупь в полной темноте, шаря руками по стенам в поисках спасительного выключателя. Обычно, эта эпопея заканчивается с включением прикроватной лампы. Гокудера кривится в ехидной понимающей улыбке, он с чувством выполненного долга спокойно выдыхает: спокойствие, только спокойствие.
В следующий момент дверь открывается с лёгким щелчком, Ямамото вырисовывается в дверном проёме: помятый, тёплый ото сна, он лениво зевает вместо приветствия, почёсывает пузо, и засовывает руки в глубокие карманы пижамы.
— Я вырубился. Сколько сейчас времени?
Очевидно, этого кошмарного дурака даже ежедневный риск и опасности не научат элементарной бдительности. Гокудера готов на спор поставить свои именные пистолеты, чтобы доказать эту теорию на практике. Он даже по прошлой дружбе поможет закатать Ямамото в ковёр.
Прошло секунд двадцать, прежде чем Ямамото наконец перестал зевать как умирающая сова и наскоро растёр лицо широкой ладонью, снимая последние остатки дрёмы. Его тёмные зрачки сфокусировались на человеке перед порогом, наступило узнавание:
— Ой. – В его голосе неподдельное удивление, его дыхание сбивается. — Это ты. Привет.
Последняя фраза сопровождается улыбкой: довольной, радостной и… неожиданной. На нём нет майки. Нет носков, только треники болтаются низко на бёдрах. На голове не причёска, а настоящее воронье гнездо. Без какой–либо видимой на то причины Гокудера остро реагирует на эти мелочи: по спине пробегает тягучая волна напряжения, докатывается до самого затылка — Гокудера сильно, до розовых полос трёт шею, пытаясь отделить себя от пережитых эмоций. Футболка становится влажной, прилипает к телу. Такой набор ощущений становится постоянным, привычным. И, если он не ошибается, то следующим по списку будет…
Нет.
— Восемь. — Он выплёвывает время как горькую пилюлю, выковыривая присохшую к глотке цифру, выдёргивая её с корнем на свет Божий. Слова ощутимо раздирают где–то внутри слизистую, оставляя следы и потёртости. Гокудера это чувствует.
Ямамото — да будет это сказано в его оправдание — только–только начинает озираться по сторонам.
— Уже? — Он спрашивает, а в голосе тонкая смесь удивления и констатации факта. — С ума сойти! А ведь и не скажешь. Сюда бы побольше окон.
Гокудера раздражён, но он сдерживает гнев.
— Восемь утра следующего дня. — Он сердится. — Спускайся ко входу в гостиницу.
— Почему? Зачем? На наш счёт поступили какие–то распоряжения?
В разговоре наступает пауза. Работают его мышцы. Пальцы Ямамото всё ещё у его лица, большой палец замер в уголке губ.
— Осмотр достопримечательностей.
После этого Гокудера быстро разворачивается и с гордым видом удаляется прочь. Даже если Ямамото и отреагирует, то его будет слушать пустой коридор, и уж никак не Гокудера! Пальцы бейсболиста поймают пустоту, будут дёргать за тёплые лоскуты прогретый утренний воздух, губы его сложатся, чтобы произнести какое-нибудь беззвучное слово — увы, Гокудера этого уже не узнает — посмотри, Ямамото, он уже повернулся к тебе всей красивой спиной.
Всё так, как и должно быть.
Люди спросят, как это Аззури удалось заполучить домой Кубок, если их футбольные бутсы запятнаны скандалом и даже арестом?
Вот что на это ответил Бюффон в одном из интервью:
«Шла вторая ночь чемпионата. Все игроки ужинали, когда меня вызвали в Прокуратуру Пармы, и велели явиться туда завтра. Атмосфера резко накалилась, ребята помрачнели лицами. Я чувствовал огромную ответственность за то, что происходило внутри команды и за их отвратное настроение, за их тихую ярость по отношению ко мне. Я стоически пытался пережить всё это. После ужина мы возвращались в свои номера. Именно тогда Фабио попросил всех задержаться, собрал нас за одним столом. Он сказал: «Виноват Джиджи или нет, я правды не знаю. Но я верю, что он не стал бы скрывать совершённое им преступление. Это в его характере и правилах игры. Это — он сам. Он говорит, что не виноват. Для меня этого вполне достаточно, чтобы отбросить всяческие сомнения. Я ему верю всем сердцем».
Игроков мирового уровня собрали в команду, но сплотить их в команду мог только капитан. Прирождённый, а не навязанный сверху лидер — Фабио Каннаваро. Он резко выделялся среди остальных игроков. С ним наравне был Джиджи Бюффон, у которого осталось пять чистых карточек к 453-ей минуте матча. Финал Чемпионата Мира, счёт не открыт, под конец матча пропущены только два гола: свой собственный и пенальти. Капитан и вратарь, сдерживающие шторм.
В июле 2006 года разразился крупный футбольный скандал под названием «Кальчополи», в последствии которого Ювентус был лишён двух титулов Чемпиона Италии и впервые в своей истории вылетел в серию Б, Фабио Каннаваро перешёл в Реал Мадрид, а Бюффон остался.
Если бы Гокудера вновь с ним встретился, то обязательно бы спросил, почему он тоже не покинул футбольный клуб. Почему он выбрал остаться там, где его так мало — если вообще хоть что-то — удерживало?
Таксист выглядел отвратно — он вцепился взглядом в сигарету, когда они забирались на заднее сидение такси, а до этого категорически «не понимал» речи иностранцев, пока Ямамото не открыл окно и просто махнул вперёд рукой, показывая направление. Гокудера скорчил рожу, устраиваясь поудобнее на сидении из дешёвой кожи. Оно заскрипело под его весом. Он скользнул в тенёк, собриясь игнорировать всё живое в радиусе пятидесяти километров, когда Ямамото прямо перед его носом включил вентилятор и пристроился рядом, чтобы и его обдувало по пути.
— Э… Думаю, что тебе придётся сказать ему хотя бы слово, иначе он не отстанет. — Ямамото беспомощно указал взглядом на таксиста, который как из пулемёта засыпал их ругательствами на итальянском с сильным ломбардским акцентом. — Ему нужен точный адрес?
Гокудера подождал ещё ровно 59 секунд, прежде чем снизойти до чего-то вроде «Остров Гарибальди». В эти два слова он постарался вложить всё возможное презрение к водителю, какое только мог себе позволить Гокудера из-под своих очков RB3358. Пальцы стиснуты в кулаки — в это время Десятый может быть в опасности.
Водитель выругался и зашипел что-то на итальянском, и они отправились в путь.
И вправду, этот апрельский воздух был наполнен чем–то мучительно–неясным. Лёгкий бриз ненавязчиво заигрывал с женскими юбками, врывался в приоткрытые окна автомобилей, спутывал и сбивал причёски пассажиров. Сейчас они на севере, тут прохладнее и небо ярко-голубого цвета, облака необычные, неуловимые — таких больше нигде не отыщешь. Гокудера приоткрывает глаза только на секундочку, чтобы полюбоваться, как Ямамото пристаёт с расспросами к туристам. Теперь можно снова уютно расположить голову на руке и наполовину высунуться из окна авто.
Если посмотреть со стороны, то его полупрофиль в солнечных лучах как бы спорит с ослепительным сиянием самой весны. Кончики его тёмных волос ерошатся, топорщатся из–за воротника футболки, и эта его вечная улыбка: для Гокудеры сегодняшний Ямамото стал откровением.
Этого оказалось достаточно для того, чтобы шумно выдохнуть и с оскорблённым видом отвернуться к окну. Пар, вырвавшийся изо рта, подхватил поток воздуха и утащил за пределы салона на шумные улицы. Как и его взгляд.
Стоит согласиться с адептами глянца: Милан это город мод. Милан — это сама мода, это порушенные мечты авангарда. Как–то раз Шамал сказал Хаято, что это его любимый город.
Как только он узрел толпу модно, но «шаблонно» одетых девиц — глазамазонок XXI века — прохаживающихся по улицам в юбках вот до сих пор и в сапогах вот до сих пор, с их прекрасными губами, прекрасными волосами, и всё на них по последнему писку моды, Гокудеру посетило внезапное, необъяснимое желание отправить открытку совему бывшему опекуну: Милан. Отличная погода. Очень рад, что тебя здесь нет.
Но в реальности всё выглядит несколько иначе: Милан — это гадкий утёнок, а здешняя Золушка очень и очень похожа на своих сестриц. Мечтатели, ступившие на эту землю прямиком с борта венецианских гондол, успевшие вкусить романтику водного транспорта, исполнены самыми радужными надеждами на Милан — и всегда испытывают разочарование. Война почти всё уничтожила, оставив после себя разгромленные здания и хребты каменных руин. Ломбардцы, потомки завоевателей, стыдятся включать свою столицу в перечень так называемых «Мёртвых городов». Никак, ни за что. У них не было другого выхода из ситуации, кроме глобальной реконструкции, и на месте знатных развалин они возвели современный Милан, однообразные высотки, отстроенные из строительного мусора, оставшегося после войны. Технологичность перешагнула историзм: попрощались с прошлым, поздоровались с настоящим.
Миланцы — народ занятой, они думают о будущем, на прошлое у них нет времени.
Хаято нравится Милан. Дикая погода, миланские городские джунгли, игривые, живые улицы, хмельные улочки обладают неповторимым дерзким шармом и обаянием. Гокудера задумался и неторопливо стряхнул пепел за окно. Ему нравится бурная ночная жизнь этого города, скорбная, разрушенная система каналов, словно ненужный аппендикс. Ему даже футбольная команда понравилась — у него дома где–то в недрах шкафа валялся старый свитер Роззонеро — никак не соберётся выбросить это старьё. Не отважный Интер, не брутальный, въедливый Милан — мощный, яркий, выделяющийся среди своих собратьев, его ненавидят во всей Италии. Трудно не заметить эти подобия, особенно, когда знаешь, где и в чём их искать.
У Ювентуса база в Турине, а не в Милане.
— Здесь остановите! — Он окрикивает водителя, и такси срывается в тормоза. Салон наполняется отборной руганью, когда водитель буквально тычет их носом в счёт за проезд.
— Пошли. — Гокудера по–японски обращается к Ямамото, а тот замер в недоумении.
— Куда мы?
— Вон туда. Бегом! Тебя целый день ждать?!
— Это ведь…
— Хорош ползти, как черепаха. Шевелись!
— Гокудера…
— Чего?
— Мы что, по магазинам пойдём?
Гокудера нетерпеливо цокает языком, и прикуривает очередную сигарету.
— Мне ремень нужен.
У магазина есть определённый шик, марка, кичливость здесь перебивает всяческий намёк на настоящий вкус. Продавцы могут запросто навешать лапши на уши старшеклассникам, но люди постарше и с определённым жизненным опытом смогут отличить дизайнерскую вещицу от безделушки. Вне зависимости от вашей социальной категории, персонал, сбиваясь с ног, бежит приветствовать вас у входа. Они исполнены вежливости, слоняются около вас часами или изнывают от скуки за своими рабочими местами с непременной корректностью и лояльностью к каждому новому покупателю, смотрят вам в глаза с ожиданием, по–рабски угодливо расшаркиваются и терпят любые капризы. Несомненно, фамилия Вонгола ожила в их памяти точно в момент приземления в аэропорту рейса из Японии. Пока все громко прощались друг с другом возгласами «Чао!» — и троекратный поцелуй в щёку, как же без этого — младшая помощница, девушка модельной внешности с откровенно нарисованными бровями, решила взять на абордаж Гокудеру. Пока он снимал солнечные очки, девушка уже вернулась с двумя чёрными кожаными ремнями в руках, которые на первый взгляд были абсолютно одинаковыми: с виньетками и вензелями из серебра по краям.
— Хотите выглядеть как юный ловелас или как старый ковбой? — Спрашивает она, но в голосе нет ни капли сарказма.
Гокудера сосредоточенно рассматривает оба, щурится, но от мучительного и тяжёлого выбора его отвлекает отвратительно грубый хохот Ямамото:
— Слушай, и это — всё? Они так похожи! Как ты из них выбирать–то будешь?
Гокудера вперился в него взглядом.
— Ямамото, ты настолько же слеп, как и глуп! Они абсолютно разные!
— Нет, они одинаковые!
В одно мгновение напряжённая обстановка в магазине сместилась на всех младших помощников. Шкала накала страстей в помещении взбрыкнула, как строптивая кобылка, и понеслась вверх: девушки едиными фронтом, слаженным организмом приняли решение нейтрализовать Ямамото. Ведь ему наверняка понравится вот этот костюм, а к нему очень подходит вот эта рубашка, и в таком сочетании нельзя обойтись без вот этих запонок и заколки для галстука, и про туфли не забудьте! Ямамото попытался отделаться от них, но не тут–то было. Он нервно сглотнул, вечно сияющая улыбка исказилась нервным смешком. Никто из продавцов не знал японского, зато они точно знали, как надо переубеждать клиента. Энергичные женщины захватили всё внимание Ямамото, заняли его уши настойчивым щебетанием о различных цветах, текстурах и фасонах. Вышагивая каблук к каблуку, они удалились с ворохом вещей в руках в примерочную.
Когда они вернулись оттуда, Ямамото было не узнать. Растерянный, изломанный взгляд карих глаз говорил об отлично проделанной работе продавцов. Он шагнул робко и слегка растерянно — впервые за время их знакомства. Рядом с ним всё ещё суетилась какая–то девушка, она поправляла воротник и узел галстука. Спорить с Ямамото пришлось долго, но оно того стоило: приталенный, зауженный тёмный костюм с плавно текущей линией силуэта, с касаниями тёмно–бордового винного оттенка, смотрелся изумительно. Костюм двигался и менял своё положение вместе со своим владельцем, вместе с его длинными руками–ногами и кокетливо мелькающими за складками рубашки ключицами, так хорошо смотрящейся на крепких плечах Ямамото. Казалось, что это дорогущий, исполненный стиля костюм никак не хотел иметь ничего общего с мальчишкой внутри. Ну, пока не хотел.
Ямамото выглядел отлично.
Младшая помощница тихонечко кашлянула, и этим вернула Гокудеру к кошмарной реальности: у того от удивления челюсть отвисла и сигарета, разумеется, упала на пол. Они, конечно, всё понимают, и клиентов своих очень ценят, но правила есть правила, и такое поведение в их бутике не приветствуется, пожалуйста, не мусорите здесь. Он проигнорировал её просьбу, вытащил из пачки следующую сигарету, успев забыть про предыдущую, и равнодушно щёлкнул крышкой на зажигалке. Когда Ямамото наконец прекратил небрежно отряхивать рукава костюма, лицо Хаято осветил огонёк.
— Эй, а что это девчонки здесь делают?
Когда–нибудь Гокудера наверняка научится сохранять возможности всестороннего подхода к вопросу даже в состоянии полной дезориентации, но не сегодня. Он на автопилоте смотрит туда же, куда и Ямамото и видит за стеклом бутика Хару и Кёко. Они радостные и довольные, хоть и изжарились под ярким миланским солнцем. В этот момент Гокудера видит, как Бьянка плавной походкой заходит в этот же бутик. Разум Хаято успевает поймать обрывок её гордой, красивой полуулыбки, прежде чем его накрывает головокружительной тошнотой и он склоняется и…
— Боже милостивый!
— Эй, Хаято, осторожнее!
… падает, роняя ряды манекенов в кашемировых платьях.
— Ты когда-нибудь был под гипнозом? Я видел передачу по телеку, там парня с посттравматическим шоком лечили под гипнозом. Это было круто!
— Зактнись. — Гокудера рычит, и плотнее прижимает лицо к прохладной поверхности стола. — У меня нет посттравматического шока!
Они сидят на террасе летней кафешки далеко, очень далеко от модного центра Милана. Заказали официанту очень крепкий эспрессо, чтобы хоть как–то привести в чувства нервного Гокудеру, тут даже Ямамото не до смеха. У Гокудеры настроение паршивее некуда и он готов испепелить взглядом Ямамото, или нерадивого официанта, который посмел медлить с заказом. Такеши надеется, что всё обойдётся.
— Ха! Прикинь, я тут подумал! Модный дом Арманни…
— Армани.
— Да, точно, Армани. Они там наверняка подумали, что ты очень разборчивый человек! Ха-ха-ха!
— Если бы ты заплатил кругленькую сумму за эти тряпки, то они узнали бы, что у них есть хоть один поклонник.
Ямамото продолжает посмеиваться, его эти колкости не трогают. Со стороны это выглядит так, будто встретил человека, которого немного оскорбляет его чувство вкуса. Гокудера всегда подозревал, что Ямамато только с ним так отшучивается и откровенно валяет дурака — подрывник не раз видел его в действии, и прекрасно знал, что такой боец чудаком и простофилей быть никак не может. Возникает какое–то чувство разочарования, когда видишь, как Ямамото отделывается от насмешек, запросто пожимает плечами, обезоруживающе улыбается, так легко и беспечно.
И совсем ничего общего с Хаято, который в жизни не видел ни одного коротенького запала, который не хотелось бы поджечь!
Может, потому что он заметил, куда Гокудера смотрит, Ямамото стянул с соседнего места соломенную салфетку под бокалы, выдернул оттуда прутик. Соломинку, как сигарету, он неспешно прикурил от сигареты Гокудеры, и с пафосной миной выпустил колечками воображаемое облако табачного дыма.
— Это было в Риме, идиот. — Гокудера чуть ли не плевался ядом.
— Ха-ха, разве?
— Да, это было в названии.
— Я был в Риме. Зато в Милане впервые. Никак не могу сообразить, чем они отличаются.
— Это потому, что ты тормоз. Может, ещё закажешь шампанского и выкуришь первую сигарету?
— Я бы закурил. Просто, я знаю, что ты не любишь курить вместе с кем–то. Ты вообще не привык делиться и быть в компании.
— Делиться? Чем конкретно? — Хаято в бешенстве сузил глаза.
— Ну, не знаю. Вещами всякими. Твоим прошлым.
Гокудера смотрит на него. Его прошлое. Поделиться. А чем делиться–то? Он моргает размеренно, не торопясь, наблюдает за жирными голубями, которые чистят свои клювы прямо на мостовой. Они наверняка могли быть в Риме, эти голуби. Или трущобные крысы. Ему какой-то придурок однажды сказал, что — сейчас пришлось бы к месту! — все европейские города построены под копирку и так похожи друг на друга, что не запомнишь, где ты был, а где не был. А поскольку я бомж, сказал тот незнакомец, то я точно знаю, что говорю, да, и про полукровок тоже не забудь. Что ж, это было последнее, что он успел сказать, прежде, чем Гокудера разбил перстнем-печаткой его поганый рот. И только спустя много лет Гокудера узнал, что это был старший сын местного крёстного отца. Он бросился наутёк из города, уезжал так, словно Аид за собой оставлял.
Его прошлое… Он прикинул, хоть и не был до конца уверен в точности своих подсчётов. 80% его прошлого связано с Италией и лишь 20% содержат ту дрянь, в которую он превратил своё настоящее.
Географически Италия представляет собой полуостров в виде сапога, от основания ограниченный длинной береговой линией до самой верхушки: воздушный поцелуй жаркой Сицилии – озёрам Ломбардии. Существует распространённый стереотип восприятия итальянцев: чем дальше вы продвигаетесь на юг, тем мрачнее и кровожаднее души обитателей здешних мест. Гокудера едва ли согласится с таким суждением. Ему приходилось бывать в северных областях Италии, и, по его мнению, северные итальянцы здесь такие же любители разборок, как и южные. Изгнанные из Сицилии. Частично осмеянные Неаполитанским судом. Месяц в Болоньи Гокудера потратил на то, чтобы научиться собирать Т4 из подручных материалов, а также исследовал «цутиноко» на стороне, одну из лучших за всю свою жизнь (но это ровно до тех пор, пока она тоже ему не отказала).
Рим. Гордый, исторический, величественный как тот бомж с разбитым носом и губой, и три отвратительных промозглых мартовских дня, когда он не мог отыскать себе ночлег. Отчаяние накатило, как девятый вал; в те времена он ненавидел эту страну.
Все эти годы он скитался по разным сторонам света, из города в город, как нищий с протянутой рукой на паперти; у него в багаже была только идея и план действий. Я могу быть твоей точкой опоры, с моей помощью ты сможешь управлять миром, просто, чёрт возьми, дайте мне точку приложения силы!
Как и Архимеду, ему никогда не удавалось отыскать последнее необходимое условие, чтобы действовать самостоятельно.
В голове круг за кругом вальсирует отвращение, такт за тактом, шаг за шагом бродит из угла в угол. Гокудера безвольно растекается в своём кресле, щекой опирается на стол.
Сзади него Ямамото. Этот поганец улыбается, капельки пота блестят на его верхней губе. Соломинка свисает из уголка рта, она еле держится и смотрится всё это как минимум вызывающе. Он улыбается привычной жизнерадостной улыбкой, как в такси сегодня утром; улыбается так, будто понимает, что мысли о прошлом не затронут настоящее, не могут всплыть здесь и сейчас. Подрывник всё ещё пытается понять, что именно это значит, когда Ямамото нависает над ним и прикладывает широкую мозолистую ладонь к шее Гокудеры, аккуратно и нежно массируя, растирая розовую от жары кожу.
Футболка прилипла к телу. Неприятно.
Он возбуждён.
На лице Ямамото застыла улыбка, и руки его тоже замерли. Гокудера находится на грани того, чтобы умолять о продолжении, потому что, чёрт побери этого бейсбольного придурка, такое удовольствие прерывать нельзя! Эти неторопливые, длинные, толковые пальцы могут многое рассказать своей неподвижностью, прикосновениями, их невыносимо знакомыми мозолями. Это немного отвлекает и очень раздражает, словно настойчивое требование взаимного признания, контакта после целого ряда несостыковок — последняя была вчера ночью в холле гостиницы. Они не прикасались друг к другу с февраля, не позднее бейсбольного соревнования, и ветер в тот день был такой сильный — когда они шли домой, он моментально растаскивал сигаретный дым на клочки.
Это было тогда. А сейчас рука Ямамото лежит на затылке Гокудеры, мягкой тяжестью облегает затёкшие мышцы шеи, прогоняя последние остатки неловкости. Рано или поздно, кому–то из них пришлось бы начать этот разговор с непременным последующим ответом «Отъебись от меня, придурок» и решительным упрямством Ямамото. Прямо как в стишке «Ты стоишь мне на пути, здесь вдвоём нельзя пройти». Не уступит ни тот, ни другой.
Краем глаза он замечает, что вокруг него что–то происходит, официант бежит к ним со всех ног, чтобы поскорее отдать заказ. Момент потерян, Гокудера выпрямляется в кресле, Ямамото убирает руку. Они стараются не смотреть друг на друга. Скажи хоть что–нибудь, умоляет он в глубине души. Поделись, он шепчет, глядя на полную миску супа.
— Вообще–то, последний раз я был в Милане незадолго до того, как меня перевели в твою школу.
Индекс внимания Ямамото остановился где-то между показателями «Слова тренера» и «Вид тихой улочки». Глаза сужены, потемнели до черноты, ресницы отбрасывают длинные тени на щёки.
— Правда?
Правда. Он притащился сюда на последнем издохе после оголтелого скитания по Италии, голодный до никотина и нитровых соединений для взрывчатки. Письмо Реборна в кармане обжигало надеждой на новую жизнь в далёкой неизведанной стране, где он сможет начать всё с начала. Он не может сдаться, не может отступиться до тех пор, пока не убедится, что здесь ловить больше нечего. Нужна последняя миссия, простенькая работёнка, чтобы поставить точку. Знаменитый, укреплённый, охраняемый, чужой город — в Милане Гокудера всегда был гостем. Тогда его гостиничный номер не отличался повышенной комфортабельностью, как сейчас в Брюне, но у него была крыша над головой, кровать и окно с сеткой чистых, простых линий городских улиц, а ещё был телек, по которому были только местные новости и футбол.
На грязном экране появилась картинка с изображением какого–то игрока в чёрно–бело–красной форме. Он давал интервью. Бразилец, наверняка.
— Я люблю Милан. Мне бы хотелось всегда оставаться Розоннеро. — Человек сверкнул улыбкой для камер.
Гокудера его не знал, но дыхание перехватило. Этой ночью он выполнил свою работу. На следующий день он сел в самолёт «Нарита Интренациональ». Когда они летели над Тихим океаном в первый раз, он по–японски заказал себе обед.
И всё-таки ему запомнился один день.
Это был июнь. Окна в зале для рисования заполнены плотным солнечным светом. Здесь шестилетний Хаято упорно ебал себе мозг Брамсом, опрометчиво думая, что учитель музыки хоть после этого от него отстанет. Гокудера отчаянно пытался выполнить арпеджио, но пальцы будто нарочно протестовали и вяло плелись по клавишному полотну. В тот момент двойные резные двери в зал распахнулись с неторопливым скрипом, который не преминул нарушить музыкальные терзания Хаято. По мрамору зацокали аккуратные каблучки. Игру пришлось прекратить. Наплевав на этикет и манеры поведения, Гокудера бросился к маме, дышал глубоко и рвано, запоминая её тяжёлый аромат лилейных духов, сокрытый в складках платья. Репетитор извинился и поспешно вышел из залы, моментально забыв про рассеянность Гокудеры и невыученный урок сольфеджио.
Его мать. Словно палец, прижатый к исчезающей венке на руке, её присутствие всегда было долгожданным, необходимым, важным для Гокудеры. Как радуга в ясную погоду, как дуновение влажного воздуха после дождя: чистого и прозрачного от серой пыли повседневности, она появлялась в его жизни внезапно. Солнце вливалось в залу, заполняло её до пола до потолка. В солнечных брызгах она казалась сказочным видением, а не человеком из плоти и крови. Mi sei apparso come un fantasma. (Ты мне кажешься видением). Солнечный свет на её волосах, её губах, руках, расчерчивающий её хитрую улыбку, хранящую множество секретов: как музыка, которую он никогда не сможет разучить. Они сидят вдвоём, и только фортепиано — свидетель их тайной встречи. Он никогда не думал о том, что она по нему не скучает — ему такое и в голову не приходило — взволнованному, растрёпанному птенцу на высоком насесте школярского стула за фортепиано, отсчитывавшему минутки до её прихода по метроному. Его руки помнят её прикосновения, и пусть белоснежные клавиши не сохранят её касаний. В холле раздаются голоса людей, они о чём–то оживлённо спорят, звуки тают от обилия протяжных гласных. В зале тихо и солнечно. Больше, чем Италию, даже больше, чем музыку и статус лучшего, Хаято больше всего на свете любил свою маму. Сегодня она была с ним, и, как он помнит, это был отличный день. Один из многих.
Но так было раньше. Так было до того момента, когда Хаято осознал наличие второй шкуры. До того, как Италия научила его боли и одиночеству — так учат самообороне на уроках физкультуры. До тех пор, пока он понял это — Гокудера всегда был очень сообразительным — остроносые итальяшки вокруг него, аромат лилейных духов его матери были зловонием, удушливым смрадом, исходящих от варварской примеси её крови к его, такой резкий, едкий, устойчивый, что Хаято уже не надеялся хоть когда-нибудь от него отмыться. Ему казалось, что всё будет бесполезно, и на протяжении многих лет после, он очищал свою душу под стремительными потоками дождя, вычищал руки нитроглицериновыми составами, держал перепачканные пальцы над дымящимися баками с дёгтем.
Полдень вальяжно свалился во вторую половину дня. Скука смертная.
— Ну, что ещё мы будем делать сегодня? Есть ещё какие-нибудь достопримечательности, которые мы не видели?
— Что? Ты хочешь наведаться в Собор, чтобы почувствовать себя пижоном? Фотки с немецкими туристами сделать на память?
— Звучит неплохо. По крайней мере, можно развлечься.
— Ага. Прямо как дырка в виске, тоже бывает очень весело. Если хочешь обзавестись такой штукой — ты только попроси.
Ямамото широко улыбается, щурится от яркого солнца.
— Брось, Гокудера, я здесь первый раз! — Ямамото врёт и не краснеет, Гокудере уже хочется отделаться от него чем-то вроде «Да, ты знаешь, я готов на всё, ради твоих шикарных европейских каникул!», когда он боковым зрением случайно выхватывает чёткий силуэт около мостовой. Гокудера медленно покусывает кончик сигареты во рту.
— Может… прокатимся?
— Чего?
— Прогулка. Поездка. Экскурсия на велике или что-то типа этого. Ну, такие кадры есть в каждой киношке про европейские каникулы, разве нет?
— Точно! Заказать такси?
— Нет-нет. Никакого такси. Мы поедем вот на этом.
— На… этом?!
— Да.
Дукати 749R. Красный шёлк, сверкающие линии корпуса, словно средиземноморская жемчужина, желающая слиться с твоей ладонью. Неоспоримая, непреходящая классика. Решётка его радиатора в дороге вам споёт песнь изобилия и роскошества, наглого транжирства, граничащего с откровенным мотовством, его андрогинность сочится похотью, и поэтому вам едва ли удастся сидеть прямо.
Ямамото присвистнул.
— Неплохо. Мне где-то статья попалась, что этот мотоцикл по начинке не стоит и половины Суздуки GSX…
— Если ты хочешь жить, то тебе не стоит заканчивать предложение. — Гокудера посмотрел на Ямамото, как будто тот избивает сирот своей бейсбольной битой, а несчастный дукати — его следующая жертва. — Будь умницей, заткнись и смотри.
— Смотреть? Ты что задумал? Байк стащить?!
Какая чудесная мысль. Гокудера нетерпеливо хмыкает, ссутулившись в кресле, нащупывает в кармане перочинный нож. Он прощупывает защёлку на замке, отделяющую тайный приборчик, окольцовывающий сигнализацию на мотоцикле. Несомненно, в Гокудере всегда будет жить тринадцатилетний пацан, у которого в заначке обязательно найдётся перочинный ножик, чтобы вскрыть карман-другой.
— Ты хочешь стащить байк?
— Я его верну, когда мы накатаемся. Придурок, ты меня сейчас вообще слушал? Смотри.
А теперь, будь он кем угодно на этом свете, например, кем–то с мозгами и здравым смыслом, а ещё и с крепкими моральными устоями в голове, Ямамото наверняка бы помешал Гокудере воровать, и утащил бы его подальше за руку от этого шикарнейшего мотоцикла. И обязательно бы прочитал лекцию на тему «Брать чужие вещи нехорошо», правда, лекция была бы матерной, но это уже такие мелочи... А Ямамото ничего не сделал, просто стоял рядом, спокойно засунув руки в карманы, и молча наблюдал за происходящим: незаметно просматривал улочку на предмет возможного хозяина этой чудесной двухколёсной вещицы. И тут в светлую голову Гокудеры постучалась мысль: наверняка, Ямамото этому где–то научили, или просто подсказали умельцы.
Ямамото с лёгкостью укрылся от светской, публичной жизни под крылом семьи Вонгола, но сохранил свой статус тёмной лошадки, злого гения, который до поры – до времени находится в тени всяческих событий — это читалось по его глазам. Не ускользнуло это и от внимания Гокудеры.
— Принцессам нельзя кататься на скутерах Веспа. — Он тихо бормочет, работая на скорую руку, с минимальными возможными повреждениями соленоидального привода.
Губы складываются в самодовольную ухмылку, как только раздаётся шорох мотора: медленный и глубокий. Хаято перекидывает ногу через мотоцикл, разогревает двигатель. Мощный и крепкий — управлять сложно. Именно такие игрушки любит Хаято.
— Ну, чего ждёшь? Залезай!
Ямамото дважды просить не надо. Ощущается небольшое замешательство, когда его пальцы пробрались в петли ремня на джинсах Гокудеры. Стоило им влиться в стремительный поток уличного движения — это чувство моментально улетучилось, и вовсе не потому, что миланские водители к дороге относятся как к игрушке в Космических Захватчиков, а водителей на полосе рядом с ними как к злобным праздным пришельцам в убогой 8-битовой рисовке. Шлема на голове нет, ветер свистит в ушах. В голове Гокудеры носится только одна мысль: «Скорость! Скорость!», когда он проезжает мимо рядов велосипедов, перегораживающих и без того узенькие миланские улочки. Они только на полпути к Порту, и, если бы Гокудера мог ехать чуть быстрее по запруженным улицам, чуть свободнее и нахальнее, чем предписывают правила дорожного движения в городе, ну… В общем, это лишний раз доказывает, что Гокудера относится к числу мафиози–Хранителей, а не какому–то жалкому сорту людишек под названием «шофёр».
Отставим в сторону киношные сантименты! Солнце катится к горизонту, сверкает косыми лучами, косится, ползает по стенам домов. Ветерок теряется в листве парков, напевает мелодично пресловутую мелодию joie de la vie (радость жизни). Это основные компоненты картины вечернего блаженства и неги, которое простым обывателям кажется совершенно недостижимым. В добавок, они рассекают на прекрасном Дукати — чудо техники и дизайна, не иначе! Единственная нота диссонанса прозвучала вот в этом диалоге:
— Что за команда?
— Чего?
— Тебя же взять хотели. Менеджер их сегодня приходил. Он из какой команды?
Долгая, мучительная пауза, за которую Ямамото успевает основательно обдумать вопрос, пытается вспомнить и восстановить выпавшие из памяти элементы. Может быть, он сейчас морщит лоб, и в этих складках всё его напряжение. Милан привычно шумит вокруг них, выводя на разные лады кривые децибел постороннего шума.
— Yomiuri Giants.
— Отлично.
— Наверное.
— Ты бы выглядел как отстой в белом и оранжевом. — Старательно врёт Гокудера.
Где–то на самом глубоком уровне подсознания Хаято знает, что говорит неправду. Хорошо это или плохо, но в униформе игрока Ямамото смотрится сногсшибательно, даже лучше, чем в дизайнерском костюме, которые девочки в бутике сумели на него напялить. А всё потому, что у Ямамото есть ослепительная улыбка победителя, но без надменности и гордости человека, сумевшего отыскать своё место в жизни. Эта мысль пробудила давно дремлющую боль внутри Хаято, вернула к жизни уверенность. Вдруг захотелось просто уткнуться носом в щёку Ямамото, прижаться, вдыхать одуряющий запах силы, который присутствует у всех победителей по жизни.
— Да ладно?! — С этими словами в Гокудере вновь просыпается настороженность, ибо тон, которым они были сказаны… Возмущенное удивление, а уголки губ предательски дрожат. — Тебе ведь спорт не нравится. Откуда ты можешь знать, что у них форма белая с оранжевым?
Мотоцикл срывается в неосторожную, скользящую дугу, и, через двойную сплошную по центру дороги, мчится к людному в это время суток тротуару. На асфальте остаётся жирный след от тормозов.
— Блять! — Ямамото не церемонится и не выбирает выражения, когда Гокудера резко сворачивает влево и ударяет по тормозам. Они останавливаются резко, со скрипом и скрежетом, распугивая в последний момент толпу испуганных тёток. Воздух сразу же наполнился цветистыми сигналами автомобилей, сообразительные итальянцы догадались таким образом высказать всё, что они думают о Гокудере и Ямамото. Какофония поплыла по уставшим барабанным перепонкам. Ещё пару минут Ямамото сидел в полной прострации, вцепившись со всей силы в бока Гокудеры.
— Чёрт тебя побери, Хаято!
— Вали.
— Что?
— Вали отсюда. — Он повторил снова.
Движение возобновилось, инцидент казался исчерпанным. Его сигарета истлела до крошечного окурка; он сплюнул остатки фильтра и молча уставился на свои руки: побелевшие от напряжения костяшки контрастировали с формованной рукоятью руля, как кости в домино — чёрное с белым. Хаято молчал до тех пор, пока Ямамото не слез с байка.
— Слушай, если я что–то не то сказал…
Он только собрался извиняться: хотя бы пожать плечами, раз руки уже успел в карманы засунуть… Гокудера не реагирует. В молчании прошло ещё минуты две, и Ямамото начинает всерьёз волноваться, трёт шею. Ему вспоминается невесомое касание шеи во время поездки — щёки краснеют румянцем. Так не вовремя, но его тело там реагирует на всё происходящее. Руки поглубже в карманы… В одном из них он нашарил гостиничную ручку, которую нечаянно стащил из номера, а во втором рука наткнулась на что-то картонное, квадратное, с острыми уголками.
Спички. Он их вытащил, взглянул на измятую невнятную обложку, которая когда–то была листком гладкого картона, на тонкую красную полоску шершавой серной полосы. Открыл их, чтобы рассмотреть ряды ровных деревянных спичек — ими не пользовались — как зубья на расчёске. Он не помнил, откуда они взялись. Наверное, они затерялись в кармане брюк очень давно, лет триста тому назад, когда он только начал курить и не умел пользоваться зажигалкой. Бледные деревянные тельца с серными головками потемнели от времени.
— Что ты…
Решение принято. Он берёт ручку и царапает пару строчек адреса на крышке от спичек. Всё это на полном автопилоте, адрес он и не думал вспоминать — само написалось.
— Вот. — Гокудера кидает Ямамото спички. Ямамото выплывает из ступора, и ловко хватает коробок на лету. Считайте, что это рефлекс. — В девять. — Гокудера снова заводит мотоцикл. — Будь там.
— Погодь, а что я должен…
—Не опоздай. Гокудера вторит ему, подыгрывает голосом, а потом разгоняется и уезжает. Разумеется, в закат.
***
Он едет на север, в озёрный округ, со скоростью под 220 км/ч по абсолютно пустой автостраде. Через некоторое время стеклярусный, яркий Комо (геогр. обл. Италии) замаячил на горизонте, день в самом разгаре. Солнце белизной слепит глаза, обжигает сквозь плотную ткань футболки. Сутулые, иссушенные солнцем дома начинают отбрасывать тени. Воздух ледяной, ветер обжигает потоком. Ему тяжело находиться в Италии, ничего удивительного. Хотя, много воды утекло, многое изменилось и думать о прошлом становится легче. Он снова здесь. Во рту мерзкий привкус. К чему бы он не прикоснулся — всё обращается в прах и тлен. Он мысленно крепко обхватывает себя руками, стоит только вспомнить про Десятого — километры расстояний между ними наматываются на сердце как шнуры от бомбы с таймером, и каждый день этот таймер дёргается, безустанно пульсирует «тик–так», «тик–так».
Под рёбрами ухает и колет: Гокудера вспомнил, как он покидал Италию.
— Вау!
— Ты опоздал на пятнадцать минут.
— Нет, ты только глянь! Нам можно здесь находиться?
— Я говорил тебе не опаздывать. Где тебя черти носили?
Не торопясь, Ямамото ступил в раскосые неоновые лучи стадиона под огромным сводом купола. Он озирался по сторонам с трепетным благоговением, как это бывает с людьми, которые только вышли с заседания, а за дверями их ожидает свора журналистов с камерами и микрофонами на изготове. Он ковырнул носком ботинка газонную траву на поле – не слишком приличное поведение. Ещё бы на зуб попробовал…
— Мне пришлось по несколько раз переспрашивать и уточнять дорогу. — Ямамото никак не может прийти в себя от увиденного. — Долго получилось, извини.
Гокудере очень захотелось ответить что-нибудь нестерпимо колкое, едкое, обязательно проехаться по глупости и несообразительности Ямамото, но в то же время, ему не хотелось заранее исчерпывать лимит гадостей на вечер, ведь он только начинался. Эта мысль стремительно вылетела из головы Гокудеры, стоило только Ямамото подойти на пару шагов ближе: от него разило мерзкими дорогими духами.
— Чем от тебя воняет?!
— А, это! — Ямамото опять улыбается, как последний идиот. — Я столкнулся с девушками в магазине. Они мне дали несколько пробников.
— Они тебе пробники всучили или бросили тебя в чан с духами? – Приблизившись, Гокудера отчётливо видит следы губной помады на воротнике футболки: розовая, вишнёвая и бронзовая. Он хмурится. — Они тебе и косметику свою решили загнать по низкой цене?
— Вообще-то, они мне сказали, как сюда добраться. — Ямамото отвечает быстро, торопливо, но всё равно за стыдливым румянцем на щеках не успевает — цветёт вовсю, спускается на шею и кадык. — Знаешь, когда такси остановилось у стадиона, я долго не мог поверить, что не ошибся адресом. Это просто… шок.
Его так просто удивить, этого Ямамото. Кому–то такие простые, незатейливые и эмоционально открытые люди всем очень нравятся. Это вполне сочетается с образом Ямамото: довольно симпатичный молодой человек, лёгкий на подъём, увлекающийся: он болеет всей душой за любую команду, которую он увидит на канале «Спорт». Ямамото был настолько мил и очарователен, что любая итальянка, от рождения не владеющая японским языком, жаждала затащить его домой и кормить пастой до скончания веков.
Для Гокудеры это не имело никакого значения.
— Добро пожаловать на стадион Джузеппе Меацца. — Гокудера ворчит, пытается скрыть нарастающее раздражение. — Также известный как «Сан-Сиро». — Он подталкивает мяч, скромно лежащий на футбольном поле. На это движение Ямамото реагирует как молодой кот на дичь: глаза прикованы к цели.
— Ты на что намекаешь?
— Сыграем?
— Ахахаха! Во что?! В футбол? Ты меня в футбол пригласил поиграть?
Гокудера медленно засовывает руки в карманы, и вдруг Ямамото понимает, что тот не шутит.
— Ты что, серьёзно?
— Небольшая разминка тебе не повредит. — Он пинает мяч, прикидывает скорость —ё примерно 9,8 м/с2, скорость ветра около 2 м/с, высчитывает время и высоту броска, и вновь ловит его у самой земли: точка касания — лодыжка. — Не дрейфь!
Распахнутые глаза Ямамото, мелькнувшая улыбка — боевой настрой игрока, попавшего на поле.
— Я не хотел тебя расстраивать и только.
— Как скажешь.
Настало время футбола по–итальянски, пижонская манера игры серии А болельщиков клуба «Милан», где игроки, забыв о разбитых коленях и порванных связках, рвутся к мужской победе. Любая изнеженная сволочь, рискнувшая назваться мужиком и не уважающая такой футбол, будет моментально отправлена к праотцам.
Не торопитесь списывать со счетов Ямамото только потому, что здесь не нужна бейсбольная бита. Вот, например, он делает отличнейший пас и мяч врезается в бутсу Гокудеры.
— У тебя есть только один вариант победы — играть со мной без правил! — Он радостно орёт на весь стадион, голова кружится от восторга.
Игра не по правилам. Что это значит? Каждое перемещение на поле будет сопровождаться мини– бомбами. Обязательно будут выбитые колени, зашибленные локти, рассечённые стопы, разбитые носы. Не по правилам…
Гокудера остановился и сложился пополам от нехватки воздуха, пытаясь мученически обхватить ноющие рёбра, и — чего и следовало ожидать — Ямамото остановился и обернулся в растерянности: момент упущен, мяч лениво прижат к земле. Все условия созданы, можно действовать. Глиссандо игры прервано, Гокудера выбирает эту секундную заминку для того, чтобы вырваться вперёд и открыть счёт первым голом. Самодовольная усмешка — до Ямамото начало доходить…
Forza Italia. (Вперёд, Италия)
Когда Джиджи Бюффон провёл успешные защиты на воротах в игре за Кубок Мира в 2006 году, он не пытался спасти свою репутацию. Он просто делал свою работу, пусть эта работа и называется «защищать гордость нации» — для него же лучше.
Дело приняло совершенно иной оборот, когда Бюффон остался в Ювентусе. Он проигнорировал голос интуиции, нашёптывающий ему перейти в любой другой клуб. Можно сказать, что это была любовь, или преданность, или старомодное упрямство — он остался, но что в этом разглядели другие?
Настоящий мужчина должен отвечать за свои слова и дела.
К тому же, у статуса «лучший игрок мира» существует только одно определение: ты оцениваешь мир исходя не из того места, которое ты занимаешь, а из того, как он располагается по отношению к тебе.
Не будь рычагом.
Будь точкой опоры для рычага.
Игра окончилась также внезапно, как и началась. Итоговый счёт замер на отметке 14 – 3.
— Если бы ты не напился воды, то не слил бы с таким позорным счётом. Я ведь говорил тебе!
— Заткнись.
— Чуть менее агрессивный тон…
— Ещё слово и я тебя придушу.
Смех у Ямамото какой–то гудящий, с протяжной хрипотцой. Он прекрасно знает, что эти угрозы останутся только на словах. Гокудера измотан, и с сожалением признаётся себе, что так оно и есть.
Он плюхается на траву, с детским удовольствием пачкает джины свежей зеленью. Краем глаза он видит, что Ямамото пристроился рядом. Спина к спине, они сидят в потоке света на стадионе. Время вокруг них сгустилось. Пора наконец признаться: они находятся в родной стихии, хотя нет, погодите. Они вдвоём плывут в неописуемом иссиня–чёрном эфире, справа и слева мигают, гаснут, снова возрождаются светом звёзды, сверкают на небосводе, манят в иные миры. Миф и история, доказательство и парадокс.
Их разделяет языковой барьер — иногда это мелькает в неправильных ударениях и интонациях. На самом деле, пока они сидят на поле и разглядывают звёзды, Гокудера с интересом рассматривает капельки пота на голове Ямамото — на макушке сверкают бисеринки.
— Это место, стадион то есть… Он гораздо больше, чем по телеку.
Место… Мысли в голове расползаются как тараканы. Скажи мне, где моё место? Я так устал искать.
— Интересно, а в Токио он такой же огромный? — Ямамото не умолкает, но переходит на еле слышный шёпот. Гокудера не выдерживает. Фильтрация базара не срабатывает и мысли идут прямиком из головы:
— Это значит «да»?
Молчание. Затянувшаяся пауза не оставляет возможности отступать и отшучиваться.
— О чём это ты?
— Простой вопрос и простой ответ: ты принял или отклонил предложение менеджера? Да или нет?
Ну вот, опять началось.
Ямамото медленно поднимается, упираясь руками в землю. Они смотрят друг другу в глаза. Ямамото нависает над Гокудерой, его лицо скрыто тенью. На душе немного тревожно и тихо, как перед бурей.
— Всё в порядке. Я и не ждал, что ты меня простишь.
Что?!
— Что это значит?! – Гокудера рывком, чуть не сломав себе хребет, вскакивает на ноги. Ямамото приходится дёрнуться в сторону, иначе они бы столкнулись лбами.
— Цуна уже знает. — Ямамото смотрит на него спокойно и чуточку равнодушно.
Гокудера решил заткнуть его самым действенным способом: врезал. Кулак ощутимо проехался по щеке, удар получился крепким, смачным, болезненным, синяк останется. Отлично. Ямамото падает на колени, сильно зажимает зубами нижнюю губу, челюсть заметно дрожит от боли.
— И что? Ты мне теперь будешь лечить, какой Десятый хороший — разрешил тебе делать всё, что тебе вздумается?! Ты! Предатель ты! Убью!
А вот это уже вполне обоснованная угроза. Мало ли что творится на белом свете, но такое не прощают. Не прощают, потому что это Цуна. Цуна, который стал для него семьёй, который стал тем единственным связующим звеном между жизнью двух разных людей: «Гокудеры Хаято» и «Агента Мафии» — удобной пешки в разменных ходах, преступника, которого запросто могут арестовать по любому поводу. Цуна, который дал ему возможность самостоятельного выбора, а не приставлял к нему очередного головореза, помогающего принять решение. Он не заставлял его внедряться в коррумпированную до мозга костей полицию. Цуна, который был — и остаётся — единственным человеком на свете, который смог добраться до самых дон души Гокудеры, где по–прежнему идут ливни горечи и отчаяния, где самоедство граничит со слепой ненавистью к себе: такой бесконтрольной и непрерывной, что в один прекрасный день — и Гокудера это прекрасно знает — он решится на самопожертвование.
Будто за шиворот ведро льда высыпали — Ямамото поднялся с колен, кулаки плотно сжаты, тело напряжено. Выражение лица Ямамото ясно говорит Гокудере только об одном: его внутренний гнев нашёл себе товарища по несчастью.
Честно говоря, Гокудера и не подозревал, что Ямамото бывает в клубах.
Неспешные беседы за жизнь были неуместны — здесь нет ваших сокурсников и соседей по университетской общаге, с которыми вы делите обед, кров и породистых тараканов в голове все пять лет совместного обучения. Здесь некогда витиевато объясняться в чувствах и шептать слова признаний, размеренное течение жизни осталётся где–то снаружи. Подрочить, потрахаться в туалете или повиснуть на ком–то в очередном глубоком поцелуе — вот и всё, собственно. Вообще, Гокудера не сторонник нормальных, полноценных отношений. Как будто у него есть опыт иных отношений… Нет у Гокудеры такого опыта, нет.
И правда, кажется, что он сейчас войдёт в раздевалку привычной уверенной походкой после матча, чтобы увидеть Ямамото, жадно ловящим каждое слово какого–то стервятника в строгой одежде, который бросается словами как возможностями и обещаниями как ценниками на одежде. Продажность. Ямамото уже виделся с ним, даже если и не решился перейти в их клуб. И когда-нибудь наступит критический момент, точка кипения, требующая пояснений и комментариев: что, зачем и почему. Вместо того, чтобы оправдываться, он молча разворачивается и поднимается по лестнице — идёт обратно на поле. Он сохраняет спокойствие, даже если кости хрустят и ломаются от боли — это его личное дело. Никто ни о чём не узнает, даже его товарищи по команде. Хорошо. Это значит, что он взрослеет.
Февраль. Ветер срезает мясо с тела. Март. Намимори утопает в ливнях. Он забрызгал весь ковёр, когда со школы вернулся. Квартирка маленькая, ещё чуть–чуть и у него начнётся клаустрофобия. Апрель. Они не прикасались друг к другу уже два месяца — их мимолётные встречи едва ли для этого подходят, возни под столом никто не заметит. Раньше ведь не замечали. Всё началось по молчаливому согласию обеих сторон. Они всё ещё вместе, хоть и порознь.
Всё, как в тот день после посещения врача: тела обоих пестрят шрамами. Разве могло быть по–другому?
Одиночество стало расти в логарифмической зависимости от расстояния, на котором от него находился Ямамото. Гокудера бросил музыку и погрузился в изучение химии. Вместе с результатами практических изысканий он открыл для себя, что все науки можно свести к математике: в ней есть изначальные, базовые, основополагающие принципы организации вселенной. Гокудера получил значительное преимущество: он точно знал, что остальные люди не могут управлять миром вокруг него, числа и системы из его головы потекли на бумагу, придавая смысл вещам.
Стоило только посмотреть на Ямамото: мозг как огромная трещина на свежее оштукатуренной стене расползался в разные стороны, крошился в пыль. Мысли колебались по асимптотам — такова математика страсти. Беспредельно близкие и такие далёкие, даже если прижать ладонь к ладони — всё равно между ними останутся молекулы воздуха. На этом крошечном пятачке земли он отыскал своё место (по крайней мере, ему так хотелось думать), сюда хотелось возвращаться, а вот теперь пустота нахлынула девятым валом осознания.
— Мне казалось, что я просто бейсболист. — У него раскалывалась голова, но он всё равно молча слушал Ямамото.
— Это всё, что я хочу. Играть в бейсбол. Мой отец держит ресторанчик суши, а я стал бейсболистом. Никогда в жизни не думал, что стану мечником или что-нибудь в этом духе. Теперь нам не по пути с простыми, тривиальными вариантами. Мне приходится учиться многому одновременно.
Он силится понять, что это значит. «Я никогда не хотел ввязываться в это» или «Всё кончено»? А на самом деле, он всё время считывает одно и то же — обещание, клятву, признание. «Мы вместе». Как всегда. Он уверяет сам себя, хоть и находит тысячу поводов для сомнений и терзаний. Быстрый и ловкий, он полон дикой энергии, но никакой способности к глубоким чувствам — его накрывает сразу и слишком часто.
Ямамото тоже не отличается импульсивностью. Злость у него теряется где–то по дороге к словам ярости, после неё остаётся только лёгкий след осознанного факта, и только после этого волна накатывает уже на Гокудеру. Кратчайший путь между двумя точками — это прямая, поэтому он тянется напрямик и касается — шеи? Руки? Гокудера достал до перепачканного помадой воротничка. Механический момент равновесия системы наступает, когда Гокудера легко подаётся вперёд. Ямамото уступает и падает на спину — Гокудера сверху, плотно прижимает его к земле. Склонившись, Гокудера чётко ощущает, как их дыхание делится на двоих, и глаза у него шальные.
— Ты был прав. — Он говорит, а затем дерзко кусает губы Ямамото. Просто попробовал. Язык помнит вкус и требует добавки. — Я тебя не прощу.
Мужчина должен отвечать за свои слова и поступки. По крайней мере, он должен приложить к этому максимум усилий.
Идеальных систем не существует. Вы можете приписывать ценность каким–нибудь вещам, но в конечном итоге их ценность является относительной.читать дальше
Автор: Quillslinger
Оригинал: www.fanfiction.net/s/4329250/1/The_Keeper
Перевод: timros (Солонка)
Пейринг: 8059
Рейтинг: NC-17
Жанр: romance, general
Дисклеймер: всё принадлежит сами-знаете-кому
Саммари: Дайте мне точку опоры, и я переверну мир.
Примечание переводчика: Поскольку ностальгия доедает последние остатки совести и мозга, выкладываю этот перевод здесь, чтобы после очередного болезненного переезда не пришлось искать семью собаками на болотах Баскервилей. Автор рисунка живёт здесь. Весь текст в пост не поместился — окончание в комментариях.
читать дальше
Вратарь, точка опоры для команды
В июле 2006 года Джанлуиджи Бюффон был снят с соревнований за Кубок Мира из-за драки во время матча с клубом Ювентус. В 2006 году его имя было у всех на устах, но лет десять тому назад он был всего лишь малоизвестным местным футболистом, гонял мяч за Парму, больше ничего примечательного о нём и не скажешь. На каком-то очередном июльском званом ужине Хаято увидел его около лестницы в отцовской бальной зале: перчатки, джерси, маникюр под новый смокинг, идеально начищенные остроносые ботинки, каблуки легко стучат по паркету.
Джанлуиджи опирается на витые перила одной рукой, в другой — бокал вина: бледный глянец Тосканского солнца под пеленой нежного света многочисленных хрустальных люстр. Гокудера был приглашён на этот вечер в качестве юного дарования — начинающего пианиста, у которого уже есть приятные черты профессионала: тонкие суставчатые пальцы, маленькие изящные косточки. Гокудера прекрасно помнит ужас, охвативший его при виде этих взволнованных, беспокойных смуглых рук Джанлуиджи. Внимательный, сосредоточенный взгляд, изучающий и запоминающий малейшие движения. Мучительные сомнения, терзания совести были отброшены — он хотел взглянуть в глаза этому огромному незнакомцу.
— А ты наблюдательный, — разговор перетекает в нужное русло. Гокудера машинально потянул воротничок и недоверчиво нахмурился. Бюффон этого даже и не заметил. — Здесь очень красиво. Можешь мне помочь? Кажется, я немного потерялся.
— То есть?
— Тебе не кажется, они ошиблись с выбором главной персоны на вечер? — Небрежный смех. Он теребит отворот пиджака, будто пытается заслужить доверие Хаято.
Прежде, чем Гокудера успел придумать ответ, к их разговору присоединился ещё один человек. Мелодичный женский смех, взмах чёрной тафты — голубые глаза Бюффона тают, наполняются радостью.
— Кажется, я спасён, — Он поправляет осанку. — Тебя как тебя зовут, парень?
— Хаято. — Гокудера отвечает с минутной задержкой.
— Хаято. — Бюффон, улыбаясь, повторяет вслух. — А меня зовут Джанлуиджи. Приятно познакомиться.
Он передаёт свой полупустой бокал проходящему мимо официанту, и нежно обнимает покорное женское плечико. Они обмениваются улыбчивыми взглядами и уходят, оставляя Гокудеру один на один со своими размышлениями. А тот запоминает едва уловимое, плавное движение длинных пальцев вниз по ножке хрустального фужера к тонкому плечу. На этом их первое знакомство окончено.
С годами этот человек для него из Джанлуиджи превратился в Джиджи. Джиджи из Аззури, Джиджи — Человек–Паук. Джиджи — легенда, да, конечно — особенно после матча в Германии — и теперь Джиджи Павший. Его втянули в запутанную криминальную историю, дошло даже до повестки в суд. О нём судачили всяк и каждый, за ним пристально следили. Теперь они видели то, что Хаято увидел тогда, у лестницы: человека, который точно знал своё место в схеме игры жизни, созданной специально для него. Хищный взгляд голубых глаз прикован к цели, и эта цель — весь мир.
***
Одним тёплым апрельским днём Реборн сказал: «У Цуны будет отдельное специальное поручение на время свободной недели перед экзаменами. Ваша задача — быть готовыми к любым изменениям в плане».
Об этом все благополучно забыли, но, как известно, жизнь нас заставляет многое делать добровольно. Им пришлось быстро вспомнить о словах Реборна ровно через две недели, когда они пристёгивали ремни безопасности в самолёте, направляющемся в Италию, а точнее, в Милан. За всё это время никто из них не удосужился серьёзно относиться к словам Реборна и понимать его высказывания буквально.
Факты говорят сами за себя. Конкретно в данный момент времени и пространства в атмосфере царит постоянное подозрение и недоверие. Из списка «подозреваемых» выпадают только: Сасагава, оставшийся на скамье запасных игроков из-за приближающихся экзаменов в колледже (одна только мысль о нём в колледже наводит тоску и уныние) и дети, потому что слишком шумные (мудрое решение). Остальных, в том числе и девчонок с их постоянным удивлением на лицах, в аэропорту встретит и заберёт специальный кортеж. Их разместят в отдельных апартаментах в Брюне, где у Реборна зарезервирован весь тринадцатый этаж.
Вообще–то, Гокудера всегда на чеку. Для него все малейшие подвижки являются прямыми сигналами изменений в планах. Десятому до совершеннолетия осталось ещё года полтора — Гокудера точно помнит дату — и чем ближе этот знаменательный день, тем более очевидными становится расстановка сил в этой шахматной партии. Правая рука обязан следить за всеми изменениями внутри Семьи, и, поскольку из всех присутствующих только Гокудера знает Реборна дольше всех (ну, за исключением его мерзкой сестрицы), Гокудера гордится тем, что он всегда в курсе дел Семьи. А если так, то он не должен удивляться чему-нибудь вроде:
— Куда вы везёте Десятого, Реборн–сан?
Реборн делает вид, что не слышит вопрос, и неспешно идёт по длинному холлу от эскалаторов. Вопреки всем законам физики, Гокудере приходится буквально подпрыгивать на месте, чтобы сохранять видимость размеренной неторопливой походки.
Так они прошли через фойе. Времени четыре часа утра, и всё равно, к их приезду в зале важно суетится персонал, чуть ли не расшаркивающийся перед ними. Их лица источают гостеприимство и радость при виде их делегации.
— У Цуны на завтра специальное задание. — Реборн не терпит возражений. — И мы сейчас туда направляемся.
— Чёрт возьми, «туда» это куда?!
— Палермо.
— Палермо? Это же на другом конце страны!
— Значит, нам придётся успеть на самый первый рейс, — Реборн, как обычно, само спокойствие.
Они выходят на тротуар, где вдоль гостиницы стройными рядами вытянулись одинаковые чёрные машины, тонированные окна бликуют от каскада ядовитого света уличных фонарей. Гокудера снова задаёт вопрос Реборну, и снова не получает на него ответ. И тут Гокудера понимает, что он стоит и тупо пялится на макушку шляпы Реборна, откуда на него уничижительно и почти с жалостливым снисхождением смотрит Леон. Слушай, а ты чего ещё хотел, читается в его огромном жёлтом глазу.
— Даже не пытайся туда пробраться тайком.
— Я и не собир…
— Ты думал об этом. Не надо. Иначе я свяжу тебя и утоплю в канале.
Пока Реборн открывал дверцу машины, перед глазами мелькнул Десятый: он аккуратным брёвнышком лежал на заднем сидении, связанный по рукам и ногам, во рту живописно торчал кляп. Это дивное видение из жизни простого итальянского мафиози окончательно переубедило Гокудеру ехать куда–либо. Он усилием воли заставил себя разжать кулаки, хоть пальцы произвольно сжались в ребристое средоточие силы. С огромным трудом Гокудера убедил себя, что в остекленевших глазах Цуны, видимых в крошечный просвет между сидениями, застыло выражение, которое нужно понять как «Держись, Правая рука! Не волнуйся за меня! Смело выполняй указания Реборна!», а вовсе не «Спаси!»…
— А нам что делать?
Тонированное окно, в которое минуту назад Гокудера так хотел залезть, чтобы вытащить Цуну из лап Реборна, медленно опустилось. Привычно бесстрастное лицо Реборна окрасила слабая улыбка.
— Бьянка присмотрит за девочками. А ты в это время займись Ямамото. Покажи ему город.
С этими словами машина Реборна уехала, оставив Гокудеру на стоянке перед гостиницей в одной футболке и в одном носке. Хаято с тревожной тоской смотрел, как вдали исчезают из виду их сигнальные огни.
— Бейсбольный придурок уже был в Италии!
***
У итальянцев есть поговорка: «Могилы полны загробной свободы».
Гокудере казалось, что он вполне способен добавить ещё пару-тройку свежих. Прямо сейчас. Уже минут десять он, как последний дурак, стоит в коридоре перед дверями номера, правда, на ногах уже два носка, но всё в той же футболке со стразиками «Смертельно опасен!». Острый прицельный взгляд, как у винтовки 20-ого калибра, он полностью контролирует свои действия, аккуратно поднимает кулак, чтобы постучать вот в эту дверь как можно громче. Десять минут сверлит eё взглядом…
Откуда–то из глубины апартаментов доносится невнятное бормотание, потом приглушённый шорох, удар, возня — так обычно пробираются на ощупь в полной темноте, шаря руками по стенам в поисках спасительного выключателя. Обычно, эта эпопея заканчивается с включением прикроватной лампы. Гокудера кривится в ехидной понимающей улыбке, он с чувством выполненного долга спокойно выдыхает: спокойствие, только спокойствие.
В следующий момент дверь открывается с лёгким щелчком, Ямамото вырисовывается в дверном проёме: помятый, тёплый ото сна, он лениво зевает вместо приветствия, почёсывает пузо, и засовывает руки в глубокие карманы пижамы.
— Я вырубился. Сколько сейчас времени?
Очевидно, этого кошмарного дурака даже ежедневный риск и опасности не научат элементарной бдительности. Гокудера готов на спор поставить свои именные пистолеты, чтобы доказать эту теорию на практике. Он даже по прошлой дружбе поможет закатать Ямамото в ковёр.
Прошло секунд двадцать, прежде чем Ямамото наконец перестал зевать как умирающая сова и наскоро растёр лицо широкой ладонью, снимая последние остатки дрёмы. Его тёмные зрачки сфокусировались на человеке перед порогом, наступило узнавание:
— Ой. – В его голосе неподдельное удивление, его дыхание сбивается. — Это ты. Привет.
Последняя фраза сопровождается улыбкой: довольной, радостной и… неожиданной. На нём нет майки. Нет носков, только треники болтаются низко на бёдрах. На голове не причёска, а настоящее воронье гнездо. Без какой–либо видимой на то причины Гокудера остро реагирует на эти мелочи: по спине пробегает тягучая волна напряжения, докатывается до самого затылка — Гокудера сильно, до розовых полос трёт шею, пытаясь отделить себя от пережитых эмоций. Футболка становится влажной, прилипает к телу. Такой набор ощущений становится постоянным, привычным. И, если он не ошибается, то следующим по списку будет…
Нет.
— Восемь. — Он выплёвывает время как горькую пилюлю, выковыривая присохшую к глотке цифру, выдёргивая её с корнем на свет Божий. Слова ощутимо раздирают где–то внутри слизистую, оставляя следы и потёртости. Гокудера это чувствует.
Ямамото — да будет это сказано в его оправдание — только–только начинает озираться по сторонам.
— Уже? — Он спрашивает, а в голосе тонкая смесь удивления и констатации факта. — С ума сойти! А ведь и не скажешь. Сюда бы побольше окон.
Гокудера раздражён, но он сдерживает гнев.
— Восемь утра следующего дня. — Он сердится. — Спускайся ко входу в гостиницу.
— Почему? Зачем? На наш счёт поступили какие–то распоряжения?
В разговоре наступает пауза. Работают его мышцы. Пальцы Ямамото всё ещё у его лица, большой палец замер в уголке губ.
— Осмотр достопримечательностей.
После этого Гокудера быстро разворачивается и с гордым видом удаляется прочь. Даже если Ямамото и отреагирует, то его будет слушать пустой коридор, и уж никак не Гокудера! Пальцы бейсболиста поймают пустоту, будут дёргать за тёплые лоскуты прогретый утренний воздух, губы его сложатся, чтобы произнести какое-нибудь беззвучное слово — увы, Гокудера этого уже не узнает — посмотри, Ямамото, он уже повернулся к тебе всей красивой спиной.
Всё так, как и должно быть.
***
Люди спросят, как это Аззури удалось заполучить домой Кубок, если их футбольные бутсы запятнаны скандалом и даже арестом?
Вот что на это ответил Бюффон в одном из интервью:
«Шла вторая ночь чемпионата. Все игроки ужинали, когда меня вызвали в Прокуратуру Пармы, и велели явиться туда завтра. Атмосфера резко накалилась, ребята помрачнели лицами. Я чувствовал огромную ответственность за то, что происходило внутри команды и за их отвратное настроение, за их тихую ярость по отношению ко мне. Я стоически пытался пережить всё это. После ужина мы возвращались в свои номера. Именно тогда Фабио попросил всех задержаться, собрал нас за одним столом. Он сказал: «Виноват Джиджи или нет, я правды не знаю. Но я верю, что он не стал бы скрывать совершённое им преступление. Это в его характере и правилах игры. Это — он сам. Он говорит, что не виноват. Для меня этого вполне достаточно, чтобы отбросить всяческие сомнения. Я ему верю всем сердцем».
Игроков мирового уровня собрали в команду, но сплотить их в команду мог только капитан. Прирождённый, а не навязанный сверху лидер — Фабио Каннаваро. Он резко выделялся среди остальных игроков. С ним наравне был Джиджи Бюффон, у которого осталось пять чистых карточек к 453-ей минуте матча. Финал Чемпионата Мира, счёт не открыт, под конец матча пропущены только два гола: свой собственный и пенальти. Капитан и вратарь, сдерживающие шторм.
В июле 2006 года разразился крупный футбольный скандал под названием «Кальчополи», в последствии которого Ювентус был лишён двух титулов Чемпиона Италии и впервые в своей истории вылетел в серию Б, Фабио Каннаваро перешёл в Реал Мадрид, а Бюффон остался.
Если бы Гокудера вновь с ним встретился, то обязательно бы спросил, почему он тоже не покинул футбольный клуб. Почему он выбрал остаться там, где его так мало — если вообще хоть что-то — удерживало?
***
Таксист выглядел отвратно — он вцепился взглядом в сигарету, когда они забирались на заднее сидение такси, а до этого категорически «не понимал» речи иностранцев, пока Ямамото не открыл окно и просто махнул вперёд рукой, показывая направление. Гокудера скорчил рожу, устраиваясь поудобнее на сидении из дешёвой кожи. Оно заскрипело под его весом. Он скользнул в тенёк, собриясь игнорировать всё живое в радиусе пятидесяти километров, когда Ямамото прямо перед его носом включил вентилятор и пристроился рядом, чтобы и его обдувало по пути.
— Э… Думаю, что тебе придётся сказать ему хотя бы слово, иначе он не отстанет. — Ямамото беспомощно указал взглядом на таксиста, который как из пулемёта засыпал их ругательствами на итальянском с сильным ломбардским акцентом. — Ему нужен точный адрес?
Гокудера подождал ещё ровно 59 секунд, прежде чем снизойти до чего-то вроде «Остров Гарибальди». В эти два слова он постарался вложить всё возможное презрение к водителю, какое только мог себе позволить Гокудера из-под своих очков RB3358. Пальцы стиснуты в кулаки — в это время Десятый может быть в опасности.
Водитель выругался и зашипел что-то на итальянском, и они отправились в путь.
***
И вправду, этот апрельский воздух был наполнен чем–то мучительно–неясным. Лёгкий бриз ненавязчиво заигрывал с женскими юбками, врывался в приоткрытые окна автомобилей, спутывал и сбивал причёски пассажиров. Сейчас они на севере, тут прохладнее и небо ярко-голубого цвета, облака необычные, неуловимые — таких больше нигде не отыщешь. Гокудера приоткрывает глаза только на секундочку, чтобы полюбоваться, как Ямамото пристаёт с расспросами к туристам. Теперь можно снова уютно расположить голову на руке и наполовину высунуться из окна авто.
Если посмотреть со стороны, то его полупрофиль в солнечных лучах как бы спорит с ослепительным сиянием самой весны. Кончики его тёмных волос ерошатся, топорщатся из–за воротника футболки, и эта его вечная улыбка: для Гокудеры сегодняшний Ямамото стал откровением.
Этого оказалось достаточно для того, чтобы шумно выдохнуть и с оскорблённым видом отвернуться к окну. Пар, вырвавшийся изо рта, подхватил поток воздуха и утащил за пределы салона на шумные улицы. Как и его взгляд.
Стоит согласиться с адептами глянца: Милан это город мод. Милан — это сама мода, это порушенные мечты авангарда. Как–то раз Шамал сказал Хаято, что это его любимый город.
Как только он узрел толпу модно, но «шаблонно» одетых девиц — глазамазонок XXI века — прохаживающихся по улицам в юбках вот до сих пор и в сапогах вот до сих пор, с их прекрасными губами, прекрасными волосами, и всё на них по последнему писку моды, Гокудеру посетило внезапное, необъяснимое желание отправить открытку совему бывшему опекуну: Милан. Отличная погода. Очень рад, что тебя здесь нет.
Но в реальности всё выглядит несколько иначе: Милан — это гадкий утёнок, а здешняя Золушка очень и очень похожа на своих сестриц. Мечтатели, ступившие на эту землю прямиком с борта венецианских гондол, успевшие вкусить романтику водного транспорта, исполнены самыми радужными надеждами на Милан — и всегда испытывают разочарование. Война почти всё уничтожила, оставив после себя разгромленные здания и хребты каменных руин. Ломбардцы, потомки завоевателей, стыдятся включать свою столицу в перечень так называемых «Мёртвых городов». Никак, ни за что. У них не было другого выхода из ситуации, кроме глобальной реконструкции, и на месте знатных развалин они возвели современный Милан, однообразные высотки, отстроенные из строительного мусора, оставшегося после войны. Технологичность перешагнула историзм: попрощались с прошлым, поздоровались с настоящим.
Миланцы — народ занятой, они думают о будущем, на прошлое у них нет времени.
Хаято нравится Милан. Дикая погода, миланские городские джунгли, игривые, живые улицы, хмельные улочки обладают неповторимым дерзким шармом и обаянием. Гокудера задумался и неторопливо стряхнул пепел за окно. Ему нравится бурная ночная жизнь этого города, скорбная, разрушенная система каналов, словно ненужный аппендикс. Ему даже футбольная команда понравилась — у него дома где–то в недрах шкафа валялся старый свитер Роззонеро — никак не соберётся выбросить это старьё. Не отважный Интер, не брутальный, въедливый Милан — мощный, яркий, выделяющийся среди своих собратьев, его ненавидят во всей Италии. Трудно не заметить эти подобия, особенно, когда знаешь, где и в чём их искать.
У Ювентуса база в Турине, а не в Милане.
— Здесь остановите! — Он окрикивает водителя, и такси срывается в тормоза. Салон наполняется отборной руганью, когда водитель буквально тычет их носом в счёт за проезд.
— Пошли. — Гокудера по–японски обращается к Ямамото, а тот замер в недоумении.
— Куда мы?
— Вон туда. Бегом! Тебя целый день ждать?!
— Это ведь…
— Хорош ползти, как черепаха. Шевелись!
— Гокудера…
— Чего?
— Мы что, по магазинам пойдём?
Гокудера нетерпеливо цокает языком, и прикуривает очередную сигарету.
— Мне ремень нужен.
***
У магазина есть определённый шик, марка, кичливость здесь перебивает всяческий намёк на настоящий вкус. Продавцы могут запросто навешать лапши на уши старшеклассникам, но люди постарше и с определённым жизненным опытом смогут отличить дизайнерскую вещицу от безделушки. Вне зависимости от вашей социальной категории, персонал, сбиваясь с ног, бежит приветствовать вас у входа. Они исполнены вежливости, слоняются около вас часами или изнывают от скуки за своими рабочими местами с непременной корректностью и лояльностью к каждому новому покупателю, смотрят вам в глаза с ожиданием, по–рабски угодливо расшаркиваются и терпят любые капризы. Несомненно, фамилия Вонгола ожила в их памяти точно в момент приземления в аэропорту рейса из Японии. Пока все громко прощались друг с другом возгласами «Чао!» — и троекратный поцелуй в щёку, как же без этого — младшая помощница, девушка модельной внешности с откровенно нарисованными бровями, решила взять на абордаж Гокудеру. Пока он снимал солнечные очки, девушка уже вернулась с двумя чёрными кожаными ремнями в руках, которые на первый взгляд были абсолютно одинаковыми: с виньетками и вензелями из серебра по краям.
— Хотите выглядеть как юный ловелас или как старый ковбой? — Спрашивает она, но в голосе нет ни капли сарказма.
Гокудера сосредоточенно рассматривает оба, щурится, но от мучительного и тяжёлого выбора его отвлекает отвратительно грубый хохот Ямамото:
— Слушай, и это — всё? Они так похожи! Как ты из них выбирать–то будешь?
Гокудера вперился в него взглядом.
— Ямамото, ты настолько же слеп, как и глуп! Они абсолютно разные!
— Нет, они одинаковые!
В одно мгновение напряжённая обстановка в магазине сместилась на всех младших помощников. Шкала накала страстей в помещении взбрыкнула, как строптивая кобылка, и понеслась вверх: девушки едиными фронтом, слаженным организмом приняли решение нейтрализовать Ямамото. Ведь ему наверняка понравится вот этот костюм, а к нему очень подходит вот эта рубашка, и в таком сочетании нельзя обойтись без вот этих запонок и заколки для галстука, и про туфли не забудьте! Ямамото попытался отделаться от них, но не тут–то было. Он нервно сглотнул, вечно сияющая улыбка исказилась нервным смешком. Никто из продавцов не знал японского, зато они точно знали, как надо переубеждать клиента. Энергичные женщины захватили всё внимание Ямамото, заняли его уши настойчивым щебетанием о различных цветах, текстурах и фасонах. Вышагивая каблук к каблуку, они удалились с ворохом вещей в руках в примерочную.
Когда они вернулись оттуда, Ямамото было не узнать. Растерянный, изломанный взгляд карих глаз говорил об отлично проделанной работе продавцов. Он шагнул робко и слегка растерянно — впервые за время их знакомства. Рядом с ним всё ещё суетилась какая–то девушка, она поправляла воротник и узел галстука. Спорить с Ямамото пришлось долго, но оно того стоило: приталенный, зауженный тёмный костюм с плавно текущей линией силуэта, с касаниями тёмно–бордового винного оттенка, смотрелся изумительно. Костюм двигался и менял своё положение вместе со своим владельцем, вместе с его длинными руками–ногами и кокетливо мелькающими за складками рубашки ключицами, так хорошо смотрящейся на крепких плечах Ямамото. Казалось, что это дорогущий, исполненный стиля костюм никак не хотел иметь ничего общего с мальчишкой внутри. Ну, пока не хотел.
Ямамото выглядел отлично.
Младшая помощница тихонечко кашлянула, и этим вернула Гокудеру к кошмарной реальности: у того от удивления челюсть отвисла и сигарета, разумеется, упала на пол. Они, конечно, всё понимают, и клиентов своих очень ценят, но правила есть правила, и такое поведение в их бутике не приветствуется, пожалуйста, не мусорите здесь. Он проигнорировал её просьбу, вытащил из пачки следующую сигарету, успев забыть про предыдущую, и равнодушно щёлкнул крышкой на зажигалке. Когда Ямамото наконец прекратил небрежно отряхивать рукава костюма, лицо Хаято осветил огонёк.
— Эй, а что это девчонки здесь делают?
Когда–нибудь Гокудера наверняка научится сохранять возможности всестороннего подхода к вопросу даже в состоянии полной дезориентации, но не сегодня. Он на автопилоте смотрит туда же, куда и Ямамото и видит за стеклом бутика Хару и Кёко. Они радостные и довольные, хоть и изжарились под ярким миланским солнцем. В этот момент Гокудера видит, как Бьянка плавной походкой заходит в этот же бутик. Разум Хаято успевает поймать обрывок её гордой, красивой полуулыбки, прежде чем его накрывает головокружительной тошнотой и он склоняется и…
— Боже милостивый!
— Эй, Хаято, осторожнее!
… падает, роняя ряды манекенов в кашемировых платьях.
***
— Ты когда-нибудь был под гипнозом? Я видел передачу по телеку, там парня с посттравматическим шоком лечили под гипнозом. Это было круто!
— Зактнись. — Гокудера рычит, и плотнее прижимает лицо к прохладной поверхности стола. — У меня нет посттравматического шока!
Они сидят на террасе летней кафешки далеко, очень далеко от модного центра Милана. Заказали официанту очень крепкий эспрессо, чтобы хоть как–то привести в чувства нервного Гокудеру, тут даже Ямамото не до смеха. У Гокудеры настроение паршивее некуда и он готов испепелить взглядом Ямамото, или нерадивого официанта, который посмел медлить с заказом. Такеши надеется, что всё обойдётся.
— Ха! Прикинь, я тут подумал! Модный дом Арманни…
— Армани.
— Да, точно, Армани. Они там наверняка подумали, что ты очень разборчивый человек! Ха-ха-ха!
— Если бы ты заплатил кругленькую сумму за эти тряпки, то они узнали бы, что у них есть хоть один поклонник.
Ямамото продолжает посмеиваться, его эти колкости не трогают. Со стороны это выглядит так, будто встретил человека, которого немного оскорбляет его чувство вкуса. Гокудера всегда подозревал, что Ямамато только с ним так отшучивается и откровенно валяет дурака — подрывник не раз видел его в действии, и прекрасно знал, что такой боец чудаком и простофилей быть никак не может. Возникает какое–то чувство разочарования, когда видишь, как Ямамото отделывается от насмешек, запросто пожимает плечами, обезоруживающе улыбается, так легко и беспечно.
И совсем ничего общего с Хаято, который в жизни не видел ни одного коротенького запала, который не хотелось бы поджечь!
Может, потому что он заметил, куда Гокудера смотрит, Ямамото стянул с соседнего места соломенную салфетку под бокалы, выдернул оттуда прутик. Соломинку, как сигарету, он неспешно прикурил от сигареты Гокудеры, и с пафосной миной выпустил колечками воображаемое облако табачного дыма.
— Это было в Риме, идиот. — Гокудера чуть ли не плевался ядом.
— Ха-ха, разве?
— Да, это было в названии.
— Я был в Риме. Зато в Милане впервые. Никак не могу сообразить, чем они отличаются.
— Это потому, что ты тормоз. Может, ещё закажешь шампанского и выкуришь первую сигарету?
— Я бы закурил. Просто, я знаю, что ты не любишь курить вместе с кем–то. Ты вообще не привык делиться и быть в компании.
— Делиться? Чем конкретно? — Хаято в бешенстве сузил глаза.
— Ну, не знаю. Вещами всякими. Твоим прошлым.
Гокудера смотрит на него. Его прошлое. Поделиться. А чем делиться–то? Он моргает размеренно, не торопясь, наблюдает за жирными голубями, которые чистят свои клювы прямо на мостовой. Они наверняка могли быть в Риме, эти голуби. Или трущобные крысы. Ему какой-то придурок однажды сказал, что — сейчас пришлось бы к месту! — все европейские города построены под копирку и так похожи друг на друга, что не запомнишь, где ты был, а где не был. А поскольку я бомж, сказал тот незнакомец, то я точно знаю, что говорю, да, и про полукровок тоже не забудь. Что ж, это было последнее, что он успел сказать, прежде, чем Гокудера разбил перстнем-печаткой его поганый рот. И только спустя много лет Гокудера узнал, что это был старший сын местного крёстного отца. Он бросился наутёк из города, уезжал так, словно Аид за собой оставлял.
Его прошлое… Он прикинул, хоть и не был до конца уверен в точности своих подсчётов. 80% его прошлого связано с Италией и лишь 20% содержат ту дрянь, в которую он превратил своё настоящее.
Географически Италия представляет собой полуостров в виде сапога, от основания ограниченный длинной береговой линией до самой верхушки: воздушный поцелуй жаркой Сицилии – озёрам Ломбардии. Существует распространённый стереотип восприятия итальянцев: чем дальше вы продвигаетесь на юг, тем мрачнее и кровожаднее души обитателей здешних мест. Гокудера едва ли согласится с таким суждением. Ему приходилось бывать в северных областях Италии, и, по его мнению, северные итальянцы здесь такие же любители разборок, как и южные. Изгнанные из Сицилии. Частично осмеянные Неаполитанским судом. Месяц в Болоньи Гокудера потратил на то, чтобы научиться собирать Т4 из подручных материалов, а также исследовал «цутиноко» на стороне, одну из лучших за всю свою жизнь (но это ровно до тех пор, пока она тоже ему не отказала).
Рим. Гордый, исторический, величественный как тот бомж с разбитым носом и губой, и три отвратительных промозглых мартовских дня, когда он не мог отыскать себе ночлег. Отчаяние накатило, как девятый вал; в те времена он ненавидел эту страну.
Все эти годы он скитался по разным сторонам света, из города в город, как нищий с протянутой рукой на паперти; у него в багаже была только идея и план действий. Я могу быть твоей точкой опоры, с моей помощью ты сможешь управлять миром, просто, чёрт возьми, дайте мне точку приложения силы!
Как и Архимеду, ему никогда не удавалось отыскать последнее необходимое условие, чтобы действовать самостоятельно.
***
В голове круг за кругом вальсирует отвращение, такт за тактом, шаг за шагом бродит из угла в угол. Гокудера безвольно растекается в своём кресле, щекой опирается на стол.
Сзади него Ямамото. Этот поганец улыбается, капельки пота блестят на его верхней губе. Соломинка свисает из уголка рта, она еле держится и смотрится всё это как минимум вызывающе. Он улыбается привычной жизнерадостной улыбкой, как в такси сегодня утром; улыбается так, будто понимает, что мысли о прошлом не затронут настоящее, не могут всплыть здесь и сейчас. Подрывник всё ещё пытается понять, что именно это значит, когда Ямамото нависает над ним и прикладывает широкую мозолистую ладонь к шее Гокудеры, аккуратно и нежно массируя, растирая розовую от жары кожу.
Футболка прилипла к телу. Неприятно.
Он возбуждён.
На лице Ямамото застыла улыбка, и руки его тоже замерли. Гокудера находится на грани того, чтобы умолять о продолжении, потому что, чёрт побери этого бейсбольного придурка, такое удовольствие прерывать нельзя! Эти неторопливые, длинные, толковые пальцы могут многое рассказать своей неподвижностью, прикосновениями, их невыносимо знакомыми мозолями. Это немного отвлекает и очень раздражает, словно настойчивое требование взаимного признания, контакта после целого ряда несостыковок — последняя была вчера ночью в холле гостиницы. Они не прикасались друг к другу с февраля, не позднее бейсбольного соревнования, и ветер в тот день был такой сильный — когда они шли домой, он моментально растаскивал сигаретный дым на клочки.
Это было тогда. А сейчас рука Ямамото лежит на затылке Гокудеры, мягкой тяжестью облегает затёкшие мышцы шеи, прогоняя последние остатки неловкости. Рано или поздно, кому–то из них пришлось бы начать этот разговор с непременным последующим ответом «Отъебись от меня, придурок» и решительным упрямством Ямамото. Прямо как в стишке «Ты стоишь мне на пути, здесь вдвоём нельзя пройти». Не уступит ни тот, ни другой.
Краем глаза он замечает, что вокруг него что–то происходит, официант бежит к ним со всех ног, чтобы поскорее отдать заказ. Момент потерян, Гокудера выпрямляется в кресле, Ямамото убирает руку. Они стараются не смотреть друг на друга. Скажи хоть что–нибудь, умоляет он в глубине души. Поделись, он шепчет, глядя на полную миску супа.
— Вообще–то, последний раз я был в Милане незадолго до того, как меня перевели в твою школу.
Индекс внимания Ямамото остановился где-то между показателями «Слова тренера» и «Вид тихой улочки». Глаза сужены, потемнели до черноты, ресницы отбрасывают длинные тени на щёки.
— Правда?
Правда. Он притащился сюда на последнем издохе после оголтелого скитания по Италии, голодный до никотина и нитровых соединений для взрывчатки. Письмо Реборна в кармане обжигало надеждой на новую жизнь в далёкой неизведанной стране, где он сможет начать всё с начала. Он не может сдаться, не может отступиться до тех пор, пока не убедится, что здесь ловить больше нечего. Нужна последняя миссия, простенькая работёнка, чтобы поставить точку. Знаменитый, укреплённый, охраняемый, чужой город — в Милане Гокудера всегда был гостем. Тогда его гостиничный номер не отличался повышенной комфортабельностью, как сейчас в Брюне, но у него была крыша над головой, кровать и окно с сеткой чистых, простых линий городских улиц, а ещё был телек, по которому были только местные новости и футбол.
На грязном экране появилась картинка с изображением какого–то игрока в чёрно–бело–красной форме. Он давал интервью. Бразилец, наверняка.
— Я люблю Милан. Мне бы хотелось всегда оставаться Розоннеро. — Человек сверкнул улыбкой для камер.
Гокудера его не знал, но дыхание перехватило. Этой ночью он выполнил свою работу. На следующий день он сел в самолёт «Нарита Интренациональ». Когда они летели над Тихим океаном в первый раз, он по–японски заказал себе обед.
***
И всё-таки ему запомнился один день.
Это был июнь. Окна в зале для рисования заполнены плотным солнечным светом. Здесь шестилетний Хаято упорно ебал себе мозг Брамсом, опрометчиво думая, что учитель музыки хоть после этого от него отстанет. Гокудера отчаянно пытался выполнить арпеджио, но пальцы будто нарочно протестовали и вяло плелись по клавишному полотну. В тот момент двойные резные двери в зал распахнулись с неторопливым скрипом, который не преминул нарушить музыкальные терзания Хаято. По мрамору зацокали аккуратные каблучки. Игру пришлось прекратить. Наплевав на этикет и манеры поведения, Гокудера бросился к маме, дышал глубоко и рвано, запоминая её тяжёлый аромат лилейных духов, сокрытый в складках платья. Репетитор извинился и поспешно вышел из залы, моментально забыв про рассеянность Гокудеры и невыученный урок сольфеджио.
Его мать. Словно палец, прижатый к исчезающей венке на руке, её присутствие всегда было долгожданным, необходимым, важным для Гокудеры. Как радуга в ясную погоду, как дуновение влажного воздуха после дождя: чистого и прозрачного от серой пыли повседневности, она появлялась в его жизни внезапно. Солнце вливалось в залу, заполняло её до пола до потолка. В солнечных брызгах она казалась сказочным видением, а не человеком из плоти и крови. Mi sei apparso come un fantasma. (Ты мне кажешься видением). Солнечный свет на её волосах, её губах, руках, расчерчивающий её хитрую улыбку, хранящую множество секретов: как музыка, которую он никогда не сможет разучить. Они сидят вдвоём, и только фортепиано — свидетель их тайной встречи. Он никогда не думал о том, что она по нему не скучает — ему такое и в голову не приходило — взволнованному, растрёпанному птенцу на высоком насесте школярского стула за фортепиано, отсчитывавшему минутки до её прихода по метроному. Его руки помнят её прикосновения, и пусть белоснежные клавиши не сохранят её касаний. В холле раздаются голоса людей, они о чём–то оживлённо спорят, звуки тают от обилия протяжных гласных. В зале тихо и солнечно. Больше, чем Италию, даже больше, чем музыку и статус лучшего, Хаято больше всего на свете любил свою маму. Сегодня она была с ним, и, как он помнит, это был отличный день. Один из многих.
***
Но так было раньше. Так было до того момента, когда Хаято осознал наличие второй шкуры. До того, как Италия научила его боли и одиночеству — так учат самообороне на уроках физкультуры. До тех пор, пока он понял это — Гокудера всегда был очень сообразительным — остроносые итальяшки вокруг него, аромат лилейных духов его матери были зловонием, удушливым смрадом, исходящих от варварской примеси её крови к его, такой резкий, едкий, устойчивый, что Хаято уже не надеялся хоть когда-нибудь от него отмыться. Ему казалось, что всё будет бесполезно, и на протяжении многих лет после, он очищал свою душу под стремительными потоками дождя, вычищал руки нитроглицериновыми составами, держал перепачканные пальцы над дымящимися баками с дёгтем.
***
Полдень вальяжно свалился во вторую половину дня. Скука смертная.
— Ну, что ещё мы будем делать сегодня? Есть ещё какие-нибудь достопримечательности, которые мы не видели?
— Что? Ты хочешь наведаться в Собор, чтобы почувствовать себя пижоном? Фотки с немецкими туристами сделать на память?
— Звучит неплохо. По крайней мере, можно развлечься.
— Ага. Прямо как дырка в виске, тоже бывает очень весело. Если хочешь обзавестись такой штукой — ты только попроси.
Ямамото широко улыбается, щурится от яркого солнца.
— Брось, Гокудера, я здесь первый раз! — Ямамото врёт и не краснеет, Гокудере уже хочется отделаться от него чем-то вроде «Да, ты знаешь, я готов на всё, ради твоих шикарных европейских каникул!», когда он боковым зрением случайно выхватывает чёткий силуэт около мостовой. Гокудера медленно покусывает кончик сигареты во рту.
— Может… прокатимся?
— Чего?
— Прогулка. Поездка. Экскурсия на велике или что-то типа этого. Ну, такие кадры есть в каждой киношке про европейские каникулы, разве нет?
— Точно! Заказать такси?
— Нет-нет. Никакого такси. Мы поедем вот на этом.
— На… этом?!
— Да.
Дукати 749R. Красный шёлк, сверкающие линии корпуса, словно средиземноморская жемчужина, желающая слиться с твоей ладонью. Неоспоримая, непреходящая классика. Решётка его радиатора в дороге вам споёт песнь изобилия и роскошества, наглого транжирства, граничащего с откровенным мотовством, его андрогинность сочится похотью, и поэтому вам едва ли удастся сидеть прямо.
Ямамото присвистнул.
— Неплохо. Мне где-то статья попалась, что этот мотоцикл по начинке не стоит и половины Суздуки GSX…
— Если ты хочешь жить, то тебе не стоит заканчивать предложение. — Гокудера посмотрел на Ямамото, как будто тот избивает сирот своей бейсбольной битой, а несчастный дукати — его следующая жертва. — Будь умницей, заткнись и смотри.
— Смотреть? Ты что задумал? Байк стащить?!
Какая чудесная мысль. Гокудера нетерпеливо хмыкает, ссутулившись в кресле, нащупывает в кармане перочинный нож. Он прощупывает защёлку на замке, отделяющую тайный приборчик, окольцовывающий сигнализацию на мотоцикле. Несомненно, в Гокудере всегда будет жить тринадцатилетний пацан, у которого в заначке обязательно найдётся перочинный ножик, чтобы вскрыть карман-другой.
— Ты хочешь стащить байк?
— Я его верну, когда мы накатаемся. Придурок, ты меня сейчас вообще слушал? Смотри.
А теперь, будь он кем угодно на этом свете, например, кем–то с мозгами и здравым смыслом, а ещё и с крепкими моральными устоями в голове, Ямамото наверняка бы помешал Гокудере воровать, и утащил бы его подальше за руку от этого шикарнейшего мотоцикла. И обязательно бы прочитал лекцию на тему «Брать чужие вещи нехорошо», правда, лекция была бы матерной, но это уже такие мелочи... А Ямамото ничего не сделал, просто стоял рядом, спокойно засунув руки в карманы, и молча наблюдал за происходящим: незаметно просматривал улочку на предмет возможного хозяина этой чудесной двухколёсной вещицы. И тут в светлую голову Гокудеры постучалась мысль: наверняка, Ямамото этому где–то научили, или просто подсказали умельцы.
Ямамото с лёгкостью укрылся от светской, публичной жизни под крылом семьи Вонгола, но сохранил свой статус тёмной лошадки, злого гения, который до поры – до времени находится в тени всяческих событий — это читалось по его глазам. Не ускользнуло это и от внимания Гокудеры.
— Принцессам нельзя кататься на скутерах Веспа. — Он тихо бормочет, работая на скорую руку, с минимальными возможными повреждениями соленоидального привода.
Губы складываются в самодовольную ухмылку, как только раздаётся шорох мотора: медленный и глубокий. Хаято перекидывает ногу через мотоцикл, разогревает двигатель. Мощный и крепкий — управлять сложно. Именно такие игрушки любит Хаято.
— Ну, чего ждёшь? Залезай!
Ямамото дважды просить не надо. Ощущается небольшое замешательство, когда его пальцы пробрались в петли ремня на джинсах Гокудеры. Стоило им влиться в стремительный поток уличного движения — это чувство моментально улетучилось, и вовсе не потому, что миланские водители к дороге относятся как к игрушке в Космических Захватчиков, а водителей на полосе рядом с ними как к злобным праздным пришельцам в убогой 8-битовой рисовке. Шлема на голове нет, ветер свистит в ушах. В голове Гокудеры носится только одна мысль: «Скорость! Скорость!», когда он проезжает мимо рядов велосипедов, перегораживающих и без того узенькие миланские улочки. Они только на полпути к Порту, и, если бы Гокудера мог ехать чуть быстрее по запруженным улицам, чуть свободнее и нахальнее, чем предписывают правила дорожного движения в городе, ну… В общем, это лишний раз доказывает, что Гокудера относится к числу мафиози–Хранителей, а не какому–то жалкому сорту людишек под названием «шофёр».
Отставим в сторону киношные сантименты! Солнце катится к горизонту, сверкает косыми лучами, косится, ползает по стенам домов. Ветерок теряется в листве парков, напевает мелодично пресловутую мелодию joie de la vie (радость жизни). Это основные компоненты картины вечернего блаженства и неги, которое простым обывателям кажется совершенно недостижимым. В добавок, они рассекают на прекрасном Дукати — чудо техники и дизайна, не иначе! Единственная нота диссонанса прозвучала вот в этом диалоге:
— Что за команда?
— Чего?
— Тебя же взять хотели. Менеджер их сегодня приходил. Он из какой команды?
Долгая, мучительная пауза, за которую Ямамото успевает основательно обдумать вопрос, пытается вспомнить и восстановить выпавшие из памяти элементы. Может быть, он сейчас морщит лоб, и в этих складках всё его напряжение. Милан привычно шумит вокруг них, выводя на разные лады кривые децибел постороннего шума.
— Yomiuri Giants.
— Отлично.
— Наверное.
— Ты бы выглядел как отстой в белом и оранжевом. — Старательно врёт Гокудера.
Где–то на самом глубоком уровне подсознания Хаято знает, что говорит неправду. Хорошо это или плохо, но в униформе игрока Ямамото смотрится сногсшибательно, даже лучше, чем в дизайнерском костюме, которые девочки в бутике сумели на него напялить. А всё потому, что у Ямамото есть ослепительная улыбка победителя, но без надменности и гордости человека, сумевшего отыскать своё место в жизни. Эта мысль пробудила давно дремлющую боль внутри Хаято, вернула к жизни уверенность. Вдруг захотелось просто уткнуться носом в щёку Ямамото, прижаться, вдыхать одуряющий запах силы, который присутствует у всех победителей по жизни.
— Да ладно?! — С этими словами в Гокудере вновь просыпается настороженность, ибо тон, которым они были сказаны… Возмущенное удивление, а уголки губ предательски дрожат. — Тебе ведь спорт не нравится. Откуда ты можешь знать, что у них форма белая с оранжевым?
Мотоцикл срывается в неосторожную, скользящую дугу, и, через двойную сплошную по центру дороги, мчится к людному в это время суток тротуару. На асфальте остаётся жирный след от тормозов.
— Блять! — Ямамото не церемонится и не выбирает выражения, когда Гокудера резко сворачивает влево и ударяет по тормозам. Они останавливаются резко, со скрипом и скрежетом, распугивая в последний момент толпу испуганных тёток. Воздух сразу же наполнился цветистыми сигналами автомобилей, сообразительные итальянцы догадались таким образом высказать всё, что они думают о Гокудере и Ямамото. Какофония поплыла по уставшим барабанным перепонкам. Ещё пару минут Ямамото сидел в полной прострации, вцепившись со всей силы в бока Гокудеры.
— Чёрт тебя побери, Хаято!
— Вали.
— Что?
— Вали отсюда. — Он повторил снова.
Движение возобновилось, инцидент казался исчерпанным. Его сигарета истлела до крошечного окурка; он сплюнул остатки фильтра и молча уставился на свои руки: побелевшие от напряжения костяшки контрастировали с формованной рукоятью руля, как кости в домино — чёрное с белым. Хаято молчал до тех пор, пока Ямамото не слез с байка.
— Слушай, если я что–то не то сказал…
Он только собрался извиняться: хотя бы пожать плечами, раз руки уже успел в карманы засунуть… Гокудера не реагирует. В молчании прошло ещё минуты две, и Ямамото начинает всерьёз волноваться, трёт шею. Ему вспоминается невесомое касание шеи во время поездки — щёки краснеют румянцем. Так не вовремя, но его тело там реагирует на всё происходящее. Руки поглубже в карманы… В одном из них он нашарил гостиничную ручку, которую нечаянно стащил из номера, а во втором рука наткнулась на что-то картонное, квадратное, с острыми уголками.
Спички. Он их вытащил, взглянул на измятую невнятную обложку, которая когда–то была листком гладкого картона, на тонкую красную полоску шершавой серной полосы. Открыл их, чтобы рассмотреть ряды ровных деревянных спичек — ими не пользовались — как зубья на расчёске. Он не помнил, откуда они взялись. Наверное, они затерялись в кармане брюк очень давно, лет триста тому назад, когда он только начал курить и не умел пользоваться зажигалкой. Бледные деревянные тельца с серными головками потемнели от времени.
— Что ты…
Решение принято. Он берёт ручку и царапает пару строчек адреса на крышке от спичек. Всё это на полном автопилоте, адрес он и не думал вспоминать — само написалось.
— Вот. — Гокудера кидает Ямамото спички. Ямамото выплывает из ступора, и ловко хватает коробок на лету. Считайте, что это рефлекс. — В девять. — Гокудера снова заводит мотоцикл. — Будь там.
— Погодь, а что я должен…
—Не опоздай. Гокудера вторит ему, подыгрывает голосом, а потом разгоняется и уезжает. Разумеется, в закат.
***
Он едет на север, в озёрный округ, со скоростью под 220 км/ч по абсолютно пустой автостраде. Через некоторое время стеклярусный, яркий Комо (геогр. обл. Италии) замаячил на горизонте, день в самом разгаре. Солнце белизной слепит глаза, обжигает сквозь плотную ткань футболки. Сутулые, иссушенные солнцем дома начинают отбрасывать тени. Воздух ледяной, ветер обжигает потоком. Ему тяжело находиться в Италии, ничего удивительного. Хотя, много воды утекло, многое изменилось и думать о прошлом становится легче. Он снова здесь. Во рту мерзкий привкус. К чему бы он не прикоснулся — всё обращается в прах и тлен. Он мысленно крепко обхватывает себя руками, стоит только вспомнить про Десятого — километры расстояний между ними наматываются на сердце как шнуры от бомбы с таймером, и каждый день этот таймер дёргается, безустанно пульсирует «тик–так», «тик–так».
Под рёбрами ухает и колет: Гокудера вспомнил, как он покидал Италию.
***
— Вау!
— Ты опоздал на пятнадцать минут.
— Нет, ты только глянь! Нам можно здесь находиться?
— Я говорил тебе не опаздывать. Где тебя черти носили?
Не торопясь, Ямамото ступил в раскосые неоновые лучи стадиона под огромным сводом купола. Он озирался по сторонам с трепетным благоговением, как это бывает с людьми, которые только вышли с заседания, а за дверями их ожидает свора журналистов с камерами и микрофонами на изготове. Он ковырнул носком ботинка газонную траву на поле – не слишком приличное поведение. Ещё бы на зуб попробовал…
— Мне пришлось по несколько раз переспрашивать и уточнять дорогу. — Ямамото никак не может прийти в себя от увиденного. — Долго получилось, извини.
Гокудере очень захотелось ответить что-нибудь нестерпимо колкое, едкое, обязательно проехаться по глупости и несообразительности Ямамото, но в то же время, ему не хотелось заранее исчерпывать лимит гадостей на вечер, ведь он только начинался. Эта мысль стремительно вылетела из головы Гокудеры, стоило только Ямамото подойти на пару шагов ближе: от него разило мерзкими дорогими духами.
— Чем от тебя воняет?!
— А, это! — Ямамото опять улыбается, как последний идиот. — Я столкнулся с девушками в магазине. Они мне дали несколько пробников.
— Они тебе пробники всучили или бросили тебя в чан с духами? – Приблизившись, Гокудера отчётливо видит следы губной помады на воротнике футболки: розовая, вишнёвая и бронзовая. Он хмурится. — Они тебе и косметику свою решили загнать по низкой цене?
— Вообще-то, они мне сказали, как сюда добраться. — Ямамото отвечает быстро, торопливо, но всё равно за стыдливым румянцем на щеках не успевает — цветёт вовсю, спускается на шею и кадык. — Знаешь, когда такси остановилось у стадиона, я долго не мог поверить, что не ошибся адресом. Это просто… шок.
Его так просто удивить, этого Ямамото. Кому–то такие простые, незатейливые и эмоционально открытые люди всем очень нравятся. Это вполне сочетается с образом Ямамото: довольно симпатичный молодой человек, лёгкий на подъём, увлекающийся: он болеет всей душой за любую команду, которую он увидит на канале «Спорт». Ямамото был настолько мил и очарователен, что любая итальянка, от рождения не владеющая японским языком, жаждала затащить его домой и кормить пастой до скончания веков.
Для Гокудеры это не имело никакого значения.
— Добро пожаловать на стадион Джузеппе Меацца. — Гокудера ворчит, пытается скрыть нарастающее раздражение. — Также известный как «Сан-Сиро». — Он подталкивает мяч, скромно лежащий на футбольном поле. На это движение Ямамото реагирует как молодой кот на дичь: глаза прикованы к цели.
— Ты на что намекаешь?
— Сыграем?
— Ахахаха! Во что?! В футбол? Ты меня в футбол пригласил поиграть?
Гокудера медленно засовывает руки в карманы, и вдруг Ямамото понимает, что тот не шутит.
— Ты что, серьёзно?
— Небольшая разминка тебе не повредит. — Он пинает мяч, прикидывает скорость —ё примерно 9,8 м/с2, скорость ветра около 2 м/с, высчитывает время и высоту броска, и вновь ловит его у самой земли: точка касания — лодыжка. — Не дрейфь!
Распахнутые глаза Ямамото, мелькнувшая улыбка — боевой настрой игрока, попавшего на поле.
— Я не хотел тебя расстраивать и только.
— Как скажешь.
Настало время футбола по–итальянски, пижонская манера игры серии А болельщиков клуба «Милан», где игроки, забыв о разбитых коленях и порванных связках, рвутся к мужской победе. Любая изнеженная сволочь, рискнувшая назваться мужиком и не уважающая такой футбол, будет моментально отправлена к праотцам.
Не торопитесь списывать со счетов Ямамото только потому, что здесь не нужна бейсбольная бита. Вот, например, он делает отличнейший пас и мяч врезается в бутсу Гокудеры.
— У тебя есть только один вариант победы — играть со мной без правил! — Он радостно орёт на весь стадион, голова кружится от восторга.
Игра не по правилам. Что это значит? Каждое перемещение на поле будет сопровождаться мини– бомбами. Обязательно будут выбитые колени, зашибленные локти, рассечённые стопы, разбитые носы. Не по правилам…
Гокудера остановился и сложился пополам от нехватки воздуха, пытаясь мученически обхватить ноющие рёбра, и — чего и следовало ожидать — Ямамото остановился и обернулся в растерянности: момент упущен, мяч лениво прижат к земле. Все условия созданы, можно действовать. Глиссандо игры прервано, Гокудера выбирает эту секундную заминку для того, чтобы вырваться вперёд и открыть счёт первым голом. Самодовольная усмешка — до Ямамото начало доходить…
Forza Italia. (Вперёд, Италия)
***
Когда Джиджи Бюффон провёл успешные защиты на воротах в игре за Кубок Мира в 2006 году, он не пытался спасти свою репутацию. Он просто делал свою работу, пусть эта работа и называется «защищать гордость нации» — для него же лучше.
Дело приняло совершенно иной оборот, когда Бюффон остался в Ювентусе. Он проигнорировал голос интуиции, нашёптывающий ему перейти в любой другой клуб. Можно сказать, что это была любовь, или преданность, или старомодное упрямство — он остался, но что в этом разглядели другие?
Настоящий мужчина должен отвечать за свои слова и дела.
К тому же, у статуса «лучший игрок мира» существует только одно определение: ты оцениваешь мир исходя не из того места, которое ты занимаешь, а из того, как он располагается по отношению к тебе.
Не будь рычагом.
Будь точкой опоры для рычага.
***
Игра окончилась также внезапно, как и началась. Итоговый счёт замер на отметке 14 – 3.
— Если бы ты не напился воды, то не слил бы с таким позорным счётом. Я ведь говорил тебе!
— Заткнись.
— Чуть менее агрессивный тон…
— Ещё слово и я тебя придушу.
Смех у Ямамото какой–то гудящий, с протяжной хрипотцой. Он прекрасно знает, что эти угрозы останутся только на словах. Гокудера измотан, и с сожалением признаётся себе, что так оно и есть.
Он плюхается на траву, с детским удовольствием пачкает джины свежей зеленью. Краем глаза он видит, что Ямамото пристроился рядом. Спина к спине, они сидят в потоке света на стадионе. Время вокруг них сгустилось. Пора наконец признаться: они находятся в родной стихии, хотя нет, погодите. Они вдвоём плывут в неописуемом иссиня–чёрном эфире, справа и слева мигают, гаснут, снова возрождаются светом звёзды, сверкают на небосводе, манят в иные миры. Миф и история, доказательство и парадокс.
Их разделяет языковой барьер — иногда это мелькает в неправильных ударениях и интонациях. На самом деле, пока они сидят на поле и разглядывают звёзды, Гокудера с интересом рассматривает капельки пота на голове Ямамото — на макушке сверкают бисеринки.
— Это место, стадион то есть… Он гораздо больше, чем по телеку.
Место… Мысли в голове расползаются как тараканы. Скажи мне, где моё место? Я так устал искать.
— Интересно, а в Токио он такой же огромный? — Ямамото не умолкает, но переходит на еле слышный шёпот. Гокудера не выдерживает. Фильтрация базара не срабатывает и мысли идут прямиком из головы:
— Это значит «да»?
Молчание. Затянувшаяся пауза не оставляет возможности отступать и отшучиваться.
— О чём это ты?
— Простой вопрос и простой ответ: ты принял или отклонил предложение менеджера? Да или нет?
Ну вот, опять началось.
Ямамото медленно поднимается, упираясь руками в землю. Они смотрят друг другу в глаза. Ямамото нависает над Гокудерой, его лицо скрыто тенью. На душе немного тревожно и тихо, как перед бурей.
— Всё в порядке. Я и не ждал, что ты меня простишь.
Что?!
— Что это значит?! – Гокудера рывком, чуть не сломав себе хребет, вскакивает на ноги. Ямамото приходится дёрнуться в сторону, иначе они бы столкнулись лбами.
— Цуна уже знает. — Ямамото смотрит на него спокойно и чуточку равнодушно.
Гокудера решил заткнуть его самым действенным способом: врезал. Кулак ощутимо проехался по щеке, удар получился крепким, смачным, болезненным, синяк останется. Отлично. Ямамото падает на колени, сильно зажимает зубами нижнюю губу, челюсть заметно дрожит от боли.
— И что? Ты мне теперь будешь лечить, какой Десятый хороший — разрешил тебе делать всё, что тебе вздумается?! Ты! Предатель ты! Убью!
А вот это уже вполне обоснованная угроза. Мало ли что творится на белом свете, но такое не прощают. Не прощают, потому что это Цуна. Цуна, который стал для него семьёй, который стал тем единственным связующим звеном между жизнью двух разных людей: «Гокудеры Хаято» и «Агента Мафии» — удобной пешки в разменных ходах, преступника, которого запросто могут арестовать по любому поводу. Цуна, который дал ему возможность самостоятельного выбора, а не приставлял к нему очередного головореза, помогающего принять решение. Он не заставлял его внедряться в коррумпированную до мозга костей полицию. Цуна, который был — и остаётся — единственным человеком на свете, который смог добраться до самых дон души Гокудеры, где по–прежнему идут ливни горечи и отчаяния, где самоедство граничит со слепой ненавистью к себе: такой бесконтрольной и непрерывной, что в один прекрасный день — и Гокудера это прекрасно знает — он решится на самопожертвование.
Будто за шиворот ведро льда высыпали — Ямамото поднялся с колен, кулаки плотно сжаты, тело напряжено. Выражение лица Ямамото ясно говорит Гокудере только об одном: его внутренний гнев нашёл себе товарища по несчастью.
***
Честно говоря, Гокудера и не подозревал, что Ямамото бывает в клубах.
Неспешные беседы за жизнь были неуместны — здесь нет ваших сокурсников и соседей по университетской общаге, с которыми вы делите обед, кров и породистых тараканов в голове все пять лет совместного обучения. Здесь некогда витиевато объясняться в чувствах и шептать слова признаний, размеренное течение жизни осталётся где–то снаружи. Подрочить, потрахаться в туалете или повиснуть на ком–то в очередном глубоком поцелуе — вот и всё, собственно. Вообще, Гокудера не сторонник нормальных, полноценных отношений. Как будто у него есть опыт иных отношений… Нет у Гокудеры такого опыта, нет.
И правда, кажется, что он сейчас войдёт в раздевалку привычной уверенной походкой после матча, чтобы увидеть Ямамото, жадно ловящим каждое слово какого–то стервятника в строгой одежде, который бросается словами как возможностями и обещаниями как ценниками на одежде. Продажность. Ямамото уже виделся с ним, даже если и не решился перейти в их клуб. И когда-нибудь наступит критический момент, точка кипения, требующая пояснений и комментариев: что, зачем и почему. Вместо того, чтобы оправдываться, он молча разворачивается и поднимается по лестнице — идёт обратно на поле. Он сохраняет спокойствие, даже если кости хрустят и ломаются от боли — это его личное дело. Никто ни о чём не узнает, даже его товарищи по команде. Хорошо. Это значит, что он взрослеет.
Февраль. Ветер срезает мясо с тела. Март. Намимори утопает в ливнях. Он забрызгал весь ковёр, когда со школы вернулся. Квартирка маленькая, ещё чуть–чуть и у него начнётся клаустрофобия. Апрель. Они не прикасались друг к другу уже два месяца — их мимолётные встречи едва ли для этого подходят, возни под столом никто не заметит. Раньше ведь не замечали. Всё началось по молчаливому согласию обеих сторон. Они всё ещё вместе, хоть и порознь.
Всё, как в тот день после посещения врача: тела обоих пестрят шрамами. Разве могло быть по–другому?
***
Одиночество стало расти в логарифмической зависимости от расстояния, на котором от него находился Ямамото. Гокудера бросил музыку и погрузился в изучение химии. Вместе с результатами практических изысканий он открыл для себя, что все науки можно свести к математике: в ней есть изначальные, базовые, основополагающие принципы организации вселенной. Гокудера получил значительное преимущество: он точно знал, что остальные люди не могут управлять миром вокруг него, числа и системы из его головы потекли на бумагу, придавая смысл вещам.
Стоило только посмотреть на Ямамото: мозг как огромная трещина на свежее оштукатуренной стене расползался в разные стороны, крошился в пыль. Мысли колебались по асимптотам — такова математика страсти. Беспредельно близкие и такие далёкие, даже если прижать ладонь к ладони — всё равно между ними останутся молекулы воздуха. На этом крошечном пятачке земли он отыскал своё место (по крайней мере, ему так хотелось думать), сюда хотелось возвращаться, а вот теперь пустота нахлынула девятым валом осознания.
— Мне казалось, что я просто бейсболист. — У него раскалывалась голова, но он всё равно молча слушал Ямамото.
— Это всё, что я хочу. Играть в бейсбол. Мой отец держит ресторанчик суши, а я стал бейсболистом. Никогда в жизни не думал, что стану мечником или что-нибудь в этом духе. Теперь нам не по пути с простыми, тривиальными вариантами. Мне приходится учиться многому одновременно.
Он силится понять, что это значит. «Я никогда не хотел ввязываться в это» или «Всё кончено»? А на самом деле, он всё время считывает одно и то же — обещание, клятву, признание. «Мы вместе». Как всегда. Он уверяет сам себя, хоть и находит тысячу поводов для сомнений и терзаний. Быстрый и ловкий, он полон дикой энергии, но никакой способности к глубоким чувствам — его накрывает сразу и слишком часто.
Ямамото тоже не отличается импульсивностью. Злость у него теряется где–то по дороге к словам ярости, после неё остаётся только лёгкий след осознанного факта, и только после этого волна накатывает уже на Гокудеру. Кратчайший путь между двумя точками — это прямая, поэтому он тянется напрямик и касается — шеи? Руки? Гокудера достал до перепачканного помадой воротничка. Механический момент равновесия системы наступает, когда Гокудера легко подаётся вперёд. Ямамото уступает и падает на спину — Гокудера сверху, плотно прижимает его к земле. Склонившись, Гокудера чётко ощущает, как их дыхание делится на двоих, и глаза у него шальные.
— Ты был прав. — Он говорит, а затем дерзко кусает губы Ямамото. Просто попробовал. Язык помнит вкус и требует добавки. — Я тебя не прощу.
Мужчина должен отвечать за свои слова и поступки. По крайней мере, он должен приложить к этому максимум усилий.
Идеальных систем не существует. Вы можете приписывать ценность каким–нибудь вещам, но в конечном итоге их ценность является относительной.читать дальше
